Среди красных вождей том 1

Соломон Георгий Александрович

В тот же день ко мне по телефону обратился сенат с предложением как можно скорее закончить мою отчетность и выехать из Гамбурга…

note 119

VIII

Уже за несколько дней до изгнания из Берлина на­шего посольства в Германии началось революционное движение. Началось оно с Киля, где поднялись солдаты и матросы, и, распространяясь все шире и шире, оно разли­лось по всей Германии…

Note119

122

Я не собираюсь, конечно, подробно описывать не­мецкую революцию и интересующихся отсылаю

к об­ширной литературе по этому вопросу. Но придется ко­снуться ее хотя бы лишь постольку, поскольку это нахо­дится в связи с моим пребыванием в Германии в качестве советского генерального консула.

В тот же день, когда мною была получена телеграмма от Меньжинского, Гамбург охватило волной ре­волюционное движение. Правда, проявление этого, как увидит читатель ниже, было очень своеобразно. Жизнь как бы остановилась, но днем магазины были открыты, дети ходили в школу, повсюду царила тишина. Железная дорога бездействовала, по улицам двигались манифестации, носившие, впрочем, совершенно мирный характер. Быстро конструировался "Совет солдат и матросов", который начал выпускать свои воззвания и пр.

На стенах расклеивались, к сведению обывателей, извещения о том, что «сегодня с шести часов начинается "полицейштунде" (ldn-knigi, на нем.- «полицейский час») , почему жителям предлагается с этого ча­са и до семи утра не выходить на улицу за исключением крайней необходимости (призыв врача, необходимость в аптеки и т. под.), не зажигать в домах огня или плот­но завешивать окна»… Словом, немцы, привыкшие все и вся регулировать и систематизировать, стремились урегулировать и самое революционное движение. И действи­тельно, по вечерам, сразу же по наступлении "полицейштунде", в разных концах города начиналась note 120 правильная перестрелка — народ, солдаты и матросы брали приступом казармы, вокзал, телеграф и прочие общественные здания. А утром вновь открывались магазины, дети с деловитым видом, с сумками, спешили в школы… А в газетах и особых прибавлениях публи­ковались реляции о ночных столкновениях и о завоеваниях революции…

Note120

123

Прошло несколько дней и все оставалось по старо­му. Железная дорога продолжала бездействовать. Сенат ежедневно обращался ко мне с предложением поспешить с отъездом. Но сложный отчет не был еще закончен, да и помимо того, я просто не мог дви­нуться в путь, ибо поезда не ходили, да и автомобиль­ное сообщение тоже было прервано… Наконец, я получил от сената весьма грозную бумагу, в которой мне категорически, с угрозами, предлагалось немедленно же со всем штатом покинуть пределы Гамбурга. Меня это взорвало, и я позвонил по телефону в сенат и сказал подошедшему к аппарату секретарю, что я очень про­шу дать мне указания о способе передвижения…

— Мы ничего не можем сказать относительно это­го, господин консул, — отвечал секретарь. — Вы сами видите, что делается в Гамбурге: поезда не ходят, автомобильное движение тоже прервано…

— Да, но ведь сенат настаивает на моем немедленном отъезде, вот я и прошу указать мне способ осуществления требования сената — сказал я.

— А это уж, как господину консулу угодно… Словом царила бестолочь во всем. Так, например, несмотря на то, что совет солдат и матросов широковещательно объявил, что принял на себя всю власть по управлению республикой, сенат продолжал существовать и давал распоряжения, часто шедший note 121 вразрез с распоряжениями совета… Между тем я и мои сотрудники торопились подготовить все к отъезду, — заканчивали отчетность, приводили в порядок доку­менты и переписку.

Note121

124

И вот среди этой сумятицы ко мне явилась депутация от совета солдат и матросов, обратившаяся ко мне с целой речью, как представителю советской России, в которой высказывались приветы, сочувствие и симпатии советскому правительству,

выражающему - де интересы трудящихся, и в заключение с категорическим и настоятельным предложением от имени немецкого революционного народа, представляемого советом, не уезжать и оставаться на моем посту. И тут же депутация предложила мне сноситься по радиотелеграфу, находя­щемуся в руках совета. Я ответил им приличными случаю словами, указав в заключение, что не знаю ко­го слушаться и показал им грозную бумагу сената.

Они возмутились и заявили мне, что сенату нечего вмешиваться в это дело, что он собственно уже не существует, что лишь по забывчивости и за недосугом сенат, как правительство, еще не уничтожен формально.

И депутация вновь настаивала на своем предложении ос­таваться в Гамбурге, прибавив, что сейчас же по возвращении к себе они пришлют мне письменное подтверждение этого предложения. И действительно в тот же день я получил от совета, на его форменном бланке подтверждение с печатями и подписями…

Я немедленно же составил подробную телеграмму Чичерину, уведомляя его о всех событиях, происшедших со времени изгнания посольства и о предложении совета оставаться на моем посту в качестве представи­теля советской свободной России и просил в срочном порядке указаний и распоряжений. Прошло note 122 несколько дней, а ответа не было. Я навел справки в совете, который заверял меня, что мое радио было послано и получение его было подтверждено московской радиостанцией… Я послал после этого еще две или три телеграм­мы Чичерину, настоятельно требуя инструкции, но все они остались без ответа. Разумеется, это ставило меня в самое нелепое положение… И лишь много спустя, воз­вратившись уже в Москву, я от Красина узнал, что мои гамбургские радио были своевременно получены, что совнарком с удовлетворением ознакомился с их содержанием, так же, как и Красин и что он не сомневался, что комиссариат ин. дел снесся со мной по их содержанию, и он очень удивился, когда в дальнейшем узнал, что от меня нет больше известий. Стало ясным, что комиссариат ин. дел сознательно не отвечал мне, и нетрудно было догадаться, что это делалось нарочно с умыслом…

Note122

125

Я воздержусь от ламентаций на эту тему и лишь позволю себе обратить внимание читателя на то, как личные отношения, т. е. симпатия и антипатия, отражаются в Советской России на делах, имеющих государствен­ное значение… Таким образом, я остался в Гамбурге отрезанным от связи со своим правительством, ко­торое в эту трудную минуту как бы выбросило меня на произвол судьбы… О, эти личные счеты!.. О, эта советская система!..

И вот предоставленный самому себе, я должен был самостоятельно решать, как мне быть и что де­лать? Совет солдат и матросов относился ко мне с исключительным вниманием, постоянно подчеркивая, что ему надо учиться у нас, т. е. у советских деятелей с их опытом, показавшим миру редкую выдержанность, энергию и пр. Я находился в оживленных отношениях note 123 с советом, который часто обращался ко мне за разными указаниями. Сенат вскоре формально был лишен своих полномочий и перестал существовать, как прави­тельство, впрочем ненадолго. Ведь все это происходило в революционный период, когда события шли, что назы­вается, густо и когда один день по содержанию и сумме переживаний соответствовал неделям и месяцам нормального времени…

Note123

126

Вскоре совет обратился с особым, скажу просто, прекрасным манифестом ко всем военнопленным на французском, английском, итальянском и русском языках. Это было настоящее, неподдельное братское обращение, в котором совет объявлял им, что отныне они свободны, что пали все цепи, они свободно могут ухо­дить из лагерей, свободно возвращаться на родину…

И вслед за этим манифестом, ко мне в консульство валом повалили измученные и истомленные pyccкие военнопленные за визами на обратный проезд в Poccию. Я не преувеличу, сказав, что у меня бывало в день более тысячи человек, заполнявших все помещение консульства, теснившихся на лестнице и толпившихся на улице перед домом.