Среди красных вождей том 1

Соломон Георгий Александрович

От той же Е. К. Нейдекер я узнал, что власти скрывают наш арест от газет и, в частно­сти, обязали ее под угрозой немедленного нового арес­та, никому не говорить, что сталось с нами… Мы были тщательно изолированы от всего мира, к нам никого, кроме Нейдекер не пускали, никому не позволяли пи­сать письма и ни от кого мы не получали писем. Правда, несколько раз за время нашего сидения к нам в ка­меру проникали в форме надзирателей и в штатском какие то подозрительные люди с предложением пере­дать на волю письма, вести нашим знакомым и вообще помочь нам. Но, подозревая провокацию, я упорно от­казывался от этих услуг.

Как ни тяжело было для нас сиденье в тюрьме, но было одно светлое явление, о котором мы всегда вспоминаем с чувством искренней благодарности. Этим явлением было отношение к нам тюремной администрации, которая все делала для смягчения

тяжести наше­го заключения, относясь к нам с исключительной сер­дечностью и стараясь всячески скрасить нашу жизнь…

Заметив, что у меня началось кровохарканье и что мне с каждым днем становится все хуже, смотритель тюрьмы направил ко мне тюремного врача, доктора Линденберга. Очень старенький и слабый, этот почтенный доктор отнесся сперва ко мне весьма сурово, как к ярому и преступному большевику. Но по мере наших свиданий, старичок все более и более отмякал и в конце концов принял в нас и в нашей судьбе самое горячее дружеское участие…

Недели через три после нашего заключения нас однажды утром отвезли в Моабит на допрос. note 140 Сопровождал нас агент полиции в штатском. Это был очень предупредительный человек, который сразу, сказав, что ему известно, что нас держат в тюрьме не­законно, стал уверять, что после допроса в Моабите нас освободят.

Допрашивал меня главный прокурор, доктор Вейс, являвшийся чем то вроде нашего прокурора су­дебной палаты. Выслушав мои подробные объяснения по поводу моих "преступлений", он, не обинуясь, сказал, что наше заключение является незакономерным, что на основании произведенного расследования и моих объяснений, прокуратура пришла к заключению, что в данном деле нет никакого состава преступления и что по­этому я и моя жена подлежим немедленному освобождению.

Note140

143

— Я совершенно не понимаю, за что же вас аре­стовали и держат так долго в заключении ? — недоумевая спросил он.

Я сообщил ему о последнем заявлении фон Треймана, что нас держат, как заложников. Он густо покраснел и сказал:

— В Германии нет такого закона… закона о заложниках… Это не может быть, тут какая-нибудь ошибка… Сейчас вас освободят… Вот мы поговорим по телефону при вас же, чтобы вы слышали все, что мы скажем…

И он обратился к своему помощнику и попросил его переговорить с Надольным. И я слышал, как этот молодой прокурор говорил Надольному, что по расследовании дела, прокуратура пришла к заключению, что меня держат совершенно незаконно и что она требует немедленного освобождения нас… Однако, по мере этой телефонной беседы, голос прокурора все падал и note 141 падал… Тем не менее он сказал нам, что не сегодня, так завтра мы будем освобождены… по выполнении м-ом ин. дел некоторых необходимых формальностей. Сердечно и радушно прощаясь с нами, доктор Вейс с гордостью сказал:

Note141

144

— Вы видите, что в Германии нельзя держать в заключении людей ни в чем неповинных…

И нас снова повезли в Полицейпрезидиум, где мы просидели еще боле трех недель, все время находясь в распоряжении мин ин. дел. Не знаю, долго ли мы сидели бы еще в тюрьме и вообще, что было бы с нами, если бы нас не освободил старичок доктор Линденберг. Он долго и упорно хлопотал о нашем освобождении в виду нашего болезненного состояния, писал бу­маги, удостоверения в том, что мы "неспособны выно­сить тюремное заключение" ("nicht haftfaehig") и требовал самым настоятельным образом хотя бы нашего интернирования в больнице. Как то — это было дня за три до нашего освобождения — Е. К. Нейдекер, пришедшая на свидание с нами и ждавшая в канцелярии, слыхала, как доктор Линденберг вызвал Надольного к телефону и говорил ему:

— Это ни в чем неповинные люди… Ведь прокурор сказал, что их арест незаконен… Я требую, что­бы их немедленно освободили. — И далее, на какое то возражение Надольного, он с раздражением крикнул:

— Я доктор, а не палач… прошу не забывать этого!

И вот — это было 3-го марта 1919 года — нас

перевезли в санаторию в Аугсбургерштассе в Шарлоттенбург (профессора Израэля), где мы и были интер­нированы, выдав многословную подписку в том, что, находясь в санатории, мы не будем делать попыток к note 142 побегу, не будем ни с кем видеться, ни с кем раз­говаривать, не переписываться, не сноситься по телефону…

Note142

145

Как курьез, отмечу, что возвращая мне находившиеся в тюремной конторе деньги, смотритель тюрьмы, краснея и смущаясь, попросил меня уплатить по пред­ъявленному тут же счету, за содержание нас обоих в тюрьме. Это было так комично, что я попросил его объ­яснить мне это.

— Да, господин консул, это действительно очень смешно. Но таковы правила. Вы должны уплатить по 60 пфеннигов в день, как вы видите, указано в счете, за кров, отопление, освещение и услуги…

Мне ничего не оставалось, как уплатить…

Итак, мы были в санатории, в прекрасной комнате, которая показалась нам после тюрьмы, верхом роскоши и комфорта. Там нас поджидал уже наш доктор, дававший еще кое-какие распоряжения… Но он не ограничился нашим освобождением, нет, он все время навещал нас, хотя жил в другом конце Бер­лина, лечил меня, снабжал книгами, часто звал к себе в гости. И все это совершенно бескорыстно. Когда я сделал как то попытку заплатить ему за визиты, он, этот старый и бедный человек, был искренно обижен и со слезами на глазах сказал: — Ведь я же ваш друг! — Он категорически отказался от платы и затем никогда не позволял возвращаться к этому вопро­су, пресекая его в самом начале…

В санатории нас навестил, наконец, и Оскар Кон, который, в виду занятий в национальном собрании, не мог навестить меня раньше. Он тоже возмутил­ся нашим арестом, но сделать ничего не мог. И мы продолжали оставаться заложниками…

Много раз за время нашего сидения в тюрьме и note 143 затем пребывания в санатории я, вспоминая обстоятель­ства моего ареста, приходил в тупик, что из России нет никаких вестей, которые говорили бы о том, что там делают что то, чтобы вызволить меня. Я не сом­невался, что советскому правительству известно, что я нахожусь в заключении в качестве заложника, т. е., лица без всяких прав… И неужели — думалось мне — они так-таки и отрекаются от меня. Не хотелось, нель­зя было этому верить, и я склонялся к тому, что мин ин. дел просто скрывает от меня правду. Позже, когда мы отвоевали себе некоторую свободу, я часто справлял­ся в мин ин. дел, нет ли каких-нибудь известий из Москвы? И мне, неизменно, с нескрываемой иронической улыбкой, отвечали, что все время сносятся с Москвой по моему поводу, но что оттуда ни разу ни слова не по­лучили в ответ…

Note143

146

Тяжелые размышления и сомнения охватывали меня. На имевшиеся у меня в Гамбурге сред­ства было наложено запрещение и я мог выписывать че­ки только с контрассигнированием мин. ин. дел, ко­торое продолжало свою жестокую политику в отношении меня.

Это было 22-го апреля 1919 года. Был канун Пасхи. Было как то особенно грустно на душе. Около трех часов явился чиновник мин ин. дел и предъявил мне бумагу, в которой значилось, что мы должны в тот же день с шестичасовым поездом выехать из Берлина по направлению к России через Вильно. Железнодорожный путь на Вильно во многих местах был разобран и надо было бы в этих местах брать лошадей. Кроме того, путь лежал по голодной, разо­ренной войной стране, поэтому путники должны были заранее запасаться провизией. У меня не было денег и было поздно требовать их из банка. Были еще разные note 144 мелочи, которые нельзя было урегулировать в виду наступающих праздников. Стояла очень суровая погода с дождями, снегом и холодами… Жена моя пришла в искренне возмущение и, не скрывая его, бросила по ад­ресу мин. ин. дел: «Господи, какие мерзавцы!»…

Note144

147