Среди красных вождей том 1

Соломон Георгий Александрович

Исчезла та приторность, с которой он первое вре­мя обращался ко мне, и он стал говорить со мной все с большей и большей развязностью. Использовав тот толчок, который я дал ему, когда он и "Центросекция" находились в загоне, он стал все увереннее и увереннее плавать в мутном море советских сфер, всю­ду заискивая, где это было нужно. Выяснив, что я в кремлевских сферах не в фаворе, он еще более усилил свою небрежность в обращении со мной.

Делал, во время пресеченные Красиным и мной попытки наговари­вать нам друг на друга. И постепенно становился на но­ги. Под моим и Красина влиянием сам Ленин стал менять свое отношение к кооперативным обществам (в то время начались уже мирные переговоры с Эстонией и начала намечаться новая роль, которую смогут играть кооперативы). Наконец, Лежава был призван "самим

Ильичем", поручившим ему заняться делом Объединения всех кооперативных обществ в одну организацию… Я его видел вскоре после этого "отличия". Он явился ко мне ликующий. Небрежно сообщил мне о свидании и поручении "самого Ильича", часто употреблял выражение "мы с Лениным"… На мой вопрос о Розене, он тоном настоящего "Ивана Непомнящего", пожимая плечами сказал мне:

— Розена?… Ах, да, этого… Ну, это грязное дело… просто воровство… Оно меня мало интересует — ведь я знал Розена только как служащего…

И, отделавшись этим великолепным моральным пируэтом от своего старого друга, он стал note 254 рассказывать мне о своей работе по объединению кооперативов… Его старания увенчались успехом, все кооперативы об­ъединилось под названием "Центросоюза" и, поддержан­ный "самим Лениным", он стал председателем его совета, в который было введено немало коммунистов…

Note254

259

Впрочем, и сам Лежава поторопился расстаться с «уг­нетенными», и легко и просто перешел в партию «торжествующих» и стал коммунистом.

Вскоре туда же перешел и его друг и приятель Л. М. Хинчук… И те­перь Лежава уже поднялся на высокую ступень и, забыв о моей скромной приемной, где, как я выше упоминал, он дежурил часами, стал проводить целые дни в ожидальной комнате у Ленина… А Ленин очень это любил. И этим пользовались люди, добивавшиеся его милости. Так, например, Ганецкий (Фюрстенберг), известный своей деятельностью во время войны, как поддужный Парвуса, впав в немилость, провел в ожидальной у Ленина несколько дней, добился своей преданностью сви­данья и получил и прощение и высокое назначение (полпредом в Ригу)…

Постепенно Лежава стал персоной. Вид у него ста­новился все более солидный, искательство стало исчезать. Впрочем, до поры, до времени он и в отношении меня, нет-нет, да прибегал к искательному тону: ему была известна моя старинная дружба с Красиным… Таким образом, этот тип и дошел до степеней известных. Но об этом дальше.

XIX

Выше я упомянул, что в Наркомвнешторг вхо­дили и пограничная стража и таможня и палата мер и весов. Конечно, и таможня и пограничная стража, в note 255 виду блокады, бездействовали. И еще до меня оба эти учреждения были значительно свернуты: большинство личного состава было оставлено за штатом — таким образом осталось на своих местах лишь по несколько десятков лиц, самых высококвалифицированных с тем, чтобы в случае надобности можно было развер­нуть эти учреждения в полную меру.

Note255

260

Во главе таможни находился бывший мелкий служащий ее

Г. И. Харьков, как комиссар и начальник "Главного Таможенного Управления". Дела он абсолютно не знал, но он был стопроцентный коммунист и потому считался вполне на месте.

Это был еще молодой чело­век, совсем необразованный, но крайний графоман, одолевавший меня целой тучей совершенно ненужных, многословных и просто глупых донесений, рапортов, записок… По старой, удержавшейся и в советские вре­мена, традиции он считал своим долгом вести ведом­ственную войну с "Главным Управлением Погранич­ной Стражи", в котором по свертывании осталось всего тридцать человек наиболее ответственных офицеров.

Во главе пограничной стражи стоял тоже бывший мелкий служащий таможни и стопроцентный же комму­нист, Владимир Александрович Степанов. Хотя он и окончил курс в университете, но остался человеком

весьма ограниченным. Он был тоже графоман и тоже верен традиционной вражде к таможенному управле­нию. И Харькову и Степанову в сущности нечего бы­ло делать и оба они, по натуре пустоплясы и бездельники, изощрялись в своей взаимной вражде и не давали мне покоя своими взаимными доносами и кляузами. Ког­да они уж очень досаждали мне, я поручал моему уп­равляющему делами

С. Г. Горчакову (ставшему впоследствии торгпредом в Италии), вызвать их обоих note 256 вместе и разнести их в пух и прах. Это на некоторое время помогало, но через несколько дней начиналось то же самое.

Правда, Харьков был в общем довольно без­обидный парень. Но не таков был Степанов. Человек уже лет за тридцать, из семинаристов, окончивший курс юридического факультета, суеверно религиозный, он был крайне честолюбив. Он считал себя обойденным жизнью и носил в своей груди массу озлобления. Казалось, это был человек, которого высшей ра­достью и счастьем было причинять зло ближнему. Как комиссар и начальник над беззащитными офицерами, все людьми бесконечно высшими его во всех отношениях, он вечно старался сделать им какую-нибудь га­дость. Он был груб, мелочно придирчив, бестактен, лез к ним со своими полными бессильной злобы замечаниями и угрозами, — бессильной, так как, быстро раскусив его натуру, я не давал ему повадки и держал его очень строго, не позволяя ему по собственному его усмотрению налагать каких-нибудь взыскания на офице­ров. И тем не менее у него вечно выходили с этими офицерами резкие столкновения, по поводу которых мне приходилось вмешиваться…

Note256

261

Но, как оно понятно, грубый и резкий с теми, кто от него зависел, он был до приторности угодлив и искателен в отношении высших. Скрывая, хотя и не­удачно, клокотавшую в нем злобу, он перед высши­ми держался так, что сравнение его с маленькой про­тивной собачонкой, стоящей на задних лапках, не в обиду собакам, всегда вставало предо мной, когда мне приходилось говорить с ним. И чувствовалось все вре­мя, что, будь у него возможность, он впился бы в меня, note 257 как клещ… В разговоре он постоянно употреблял солдатские выражения "так точно", "никак нет", "рад стараться". И при объяснениях с начальством он ста­рался придать себе выражение какого то радостного сияния и точно млел от тайного восторга и счастья. Но это был скверный человек… Вот один эпизод. Как то после обычного доклада, он принял сугубо невинный вид. Зная его обычаи и повадки, я не сомневался, что сейчас последует гадость…

Note257

262

— Это все, Владимир Александрович? — спросил я его.

— Никак нет-с, Георгий Александрович, — отвечал он по-военному, держа руки по швам. — Разрешите доложить, крайне важное дело-с… Осмелюсь до­ложить, что полковника Т-ва следует представить в ЧК к расстрелу-с…

Я знал этого офицера академика, толкового и заслуженного, хорошо воспитанного, умного и талантливого. Я его в свое время назначил помощником и заместителем Степанова, который ненавидел его мелкой зло­бой маленького озлобленного существа к высшему его. Но это было в первый раз, что он в своей злобе дошел до такого градуса.

— Что такое?.. к расстрелу?.. — переспросил я, не веря своим ушам.

— Так точно-с, Георгий Александрович, — томным ласковым голосом с улыбочкой отвечал Степанов, глядя мне прямо в глаза своими большими го­лубыми глазами каким то просветленным взглядом, от которого становилось вчуже страшно. — Так точ­но-с, разрешите представить его к расстрелу-с…

— Да, понимаете вы, что вы говорите!?.. внутренно note 258 содрогаясь особенно от такого ужасного "с" на конце этого звериного слова, сказал я. За что?.. что он сделал?..

Note258

263