Среди обманутых и обманувшихся
Шрифт:
Что всею силою сострадания мы припадаем к Никанору — об этом и говорить нечего. Что он был великого ума и сердца человек — нет речи. Но мы испытуем почву: и не вправе ли сказать, что как Господь отдал Иова на испытание в муки сатане, так и этот Иов русского монашества находился в подобном же положении? И нужно отделять узника, и нужно выделить тюрьму; одно дело мучащийся, ладони его лобзаем: совсем другое и противоположное — сама мука! Поразительно, что арх. Никанор, так особенно мучившийся (особенно глубокое сознание), еще лет за десять до официального отлучения назвал с церковной кафедры Толстого «ересиархом» и издал две брошюры-проповеди против него, именно указующие ему это место — «ересиарха» (по поводу «Крейцеровой сонаты»). И замечательно, что именно столь глубокий монах изрек «проклятие» на Толстого — за антибрачие этой «Сонаты». О, тут не официальный голос, а внутренний вопль! «Проклята сия мысль (Толстого) — бороться против брака», — кричало его внутреннее я. Тут уж не о венчании шла речь, не об оскорблении церковного обряда, ибо и сам Никанор «без веры опирался на стену церковную, взывая: Господи, помоги моему неверию». Нет, ни иерарх, а человек — проклял Толстого, и человек слишком испытавший (Толстой ведь не испытал на себе) плоды отречения от брака. «Родная матушка! дети! возможная жена! возможные друзья, взамен лукавых!!» — все это исторгало вопль из души его. А как речь возможна была только официальная («и матушке частным образом пожаловаться нельзя»), то и вырвался этот вопль в форме «проповеди», «анафемы».
Не к делу, побочно, но не могу не передать впечатления от этого Никанорова «исповедания»
И все они, «сами себя поставившие на колени» до кровоподтека, — холодны. «Кого бы ухватить за вихор — да побольнее натаскать». С Никанором это вырвалось относительно Толстого, у Рачинского и Соловьева — в отношении самого Никанора. Как это совпадает с вещими снами, написанными Достоевским совсем, совсем по другому адресу: «Явилась религия с культом небытия… Наконец, эти люди устали в бессмысленном труде, и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо лишь в страдании мысль (об „мысли“-то, глубочайшей, чем у философов, и Никанор говорит). Они воспели в песнях страдания свои» («Сон смешного человека», в «Дн. писателя», конец; см. то же почти в вещем «сне» Раскольникова, в Сибири). Но не станем вдаваться в литературные параллели. Наше дело — вспугнуть овец: «Дальше от места этого! Тут змея!» И вот — другие тоны около этих:
Царица Маб — она ведь повитуха Фантазий всех и снов. Собою крошка, Не более, чем камень, что блестит На перстне альдермана. Шаловливо Она порхает в воздухе ночном На легкой колеснице и щекочет Носы уснувших. Ободы колес Построены у ней из долговязых Ног паука; покрышка колесницы — Из крыльев стрекозы; постромки сбруи — Из нитей паутины, а узда — Из лунного сиянья. Ручкой плети Ей служит кость сверчка, а самый бич Сплетен из пленки. Крошечный комар Сидит на козлах, весь гораздо меньше, Чем червячок, который иногда Впивается в хорошенькую ручку Красавицы; а что до колесницы Шалуньи этой — сделана она Из скорлупы обточенной ореха Червем иль белкой; ведь они всегда Поставщиками были экипажей Для фей и эльфов. В этой колеснице Промчится ль ночью по глазам она Любовников — то грезятся тогда Им их красотки; по ногам придворных — То им до смерти хочется согнуться; Заденет адвоката — он забредит Богатым заработком; тронет губки Красавицы — ей снится поцелуй. Порой шалунья злая вдруг покроет Прыщами щечки ей, чтоб наказать За страсть к излишним лакомствам. Законник, Почуяв на носу малютку Маб, Мечтает о процессах. Если ж вдруг Она порой бородкой пощекочет Нос спящего пастора, то ему Пригрезится сейчас же умноженье Доходов причта. Иногда она Шалит и скачет на плечах солдата — И тот спросонков бредит и кричит О вылазках, подкопах, об осадах, Кричит: «Бей! Режь!», мечтает о пирушках, О кубках в три ведра, в его ушах Грохочут барабаны. Смутно он Проснется вдруг, молитву пробормочет И вновь уснет. Она же заплетает Хвосты и гривы ночью лошадям, Сбивает их в комки и этим мучит Несчастных тварей. Если же заснут В постелях… Проказница их тотчас начинает Душить и жать, желая приучить К терпенью и сносливости, чтоб сделать Из них покорных женщин. Точно так же Царица Маб.Ромео
Меркуцио, довольно! Ты вздор болтаешь.Не правда ли, если стихи эти врезать в середину жалоб Никанора — какой контраст! Между тем — это и есть точное отношение мира дохристианского к христианскому; противоположность и разница здесь — противоположность «легенд рыцарей Круглого стола» или, на другой почве, у другого племени — старого «Сварога», среброусого Перуна, «Велеса — скотьего бога» — всему, всему, что принесли с юга затворники пещерные… «Царица Маб», а в основе всего, в сердце самого Шекспира, именно созданный его воображением Ромео, прерывающий болтовню приятеля, и есть первопричинное зерно, из коего появилась и золотая колесница Маб, составленная чуть не из косточек и волосков всего мира, — и все эти смешные сны обывателей, сны не тяжелые, сны, пожалуй, грешные, но какие-то слегка лишь грешные. Змеи здесь не заподозришь! Ни ледяного громкого смеха Соловьева, ни кислой гримасы Рачинского: просто — все это невозможно, немыслимо! Царица Маб в противоположении Никанору — это и есть «мир языческий», «мир, погибающий во грехе», мир еще «безблагодатный» и «неискупленный», которому «добрую весть» несут В.С. Соловьев, С.А. Рачинский, один — церковно-приходскими школами, другой — восемью томами «Сочинений», и несет эту весть М.А. Новоселов, нарекающий меня «противником духа Христова» за некоторое пристрастие к этой царице Маб, а г. Л. Писарев пытается ввести… да уже и ввел в это царство «феи Маб» свой угрюмый, печальный и желчный «брак». Разлетелись золотые сны альдермана, судьи, придворного. Стоят с опущенными гривами лошади на конюшне; а девушки засыпают навзничь, на боку — им все равно ничего не снится; и самая колесница Маб развалилась: там — мертвая нога стрекозы, здесь — мотающаяся паутина, и сама Маб — помертвела, испуганная перстом Новоселова. С.А. Рачинский спрашивает у нее, предварительно права внушать сны, экзамена по программе «церковно-приходских школ»; Вл. С. Соловьев непременно требует, чтобы она познакомилась с его волюминозным «Оправданием добра»; Новоселов записывает ее в «Братство вспомоществования бедным учительницам Новгородского уезда»,
«Благодати» стало больше, а миру стало грустнее. Все уже «искуплены» — а все унылы, как в этих горьких признаниях Никанора! И разве не горько г. Л. Писареву, написавшему брошюру «Брак и девство»? Разве не слышится грусть — великая грусть — сквозь все писания о. Михаила? Грусти стало ужасно много… И не пройти ей, пока не защекочет неучтиво по носу, по векам, по лбу, за воротником эта «царица Маб» во всемирной своей колеснице…
Повторяю: зла нет в именах, в лицах. Ибо как нет вины детоубийства в единичных Марье, Парасковье, ибо все «духом дышит»: так нет же никакой личной вины даже в Торквемаде, не говоря о его «недоростках» — этих душах суровых или безучастных. Все они мученики не своей, а налегшей на них извне мучительной идеи. Все — Иовы, «данные во власть злому духу»; с одним им мы и имеем дело. Одна была заповедь дана человеку. Зерно ее, фокус ее, светскою кистью начертанные, — Ромео и Юлия. Из зерна этого уже сама собою появляется «колесница Маб». Ведь это тоже лишь светским языком написанная «похвала миру», которую можно было бы написать церковно-славянским языком. Итак, в Ромео и Юлии, да и в «царице Маб», не лежит никакой неправды; и только эта правда выражена легким, шутливым языком, без торжества, без гимнов. Таково искусство, литература, мифы, шутки. Чуть-чуть, однако, измените тон, напрягите его до густоты: на месте «мифа» появится «предание», «священная сага», «сказание» о добре ли и зле, о начале мира, о невинности и грехе потом, — и драма Шекспира, с этими же лицами и тенденциею, может перейти в торжественные, священные гимны. Я хочу этим сказать ту простую мысль, что искусство и литература, мудрость и философия могли бы быть только новою стороною того же единого организма, коего правую сторону составляет религия: одно содержание — но одно довлея только земному, а другое — с отнесением к небесному. Язычество умерло, как «Снегурочка» под солнцем; но существо язычества так же вечно, как существо снега: форма — изменчива, а «душа» — вечна. И эта «душа» — невинность.
Мне думается, существо язычества лежит в возвращении вещам их первоначального смысла, и первоначального положения, и первоначальных отношений. Ведь Рачинский, Соловьев, Новоселов, г. Л. Писарев — страшно согнуты, болят, воистину «грешны», хотя и не своим личным грехом, а грехом этого положения и отношений. Прочтите им всем рассказ Меркуцио, — и они фыркнут, как бы ноздри их были опылены кайенским перцем. Вставьте в середину жалоб Никанора, психологии Никанора — рассказ о золотой колеснице Маб: и, легкая, неприметная, она прокатится по мозгу его, как тяжелый лафет орудия с чугунными колесами. Тут — или ей рассыпаться, или испариться до «нет» всей его психологии. Чему-то нужно перестать быть. Но перестать быть ей — это перестать быть миру: ибо в колесики ее, в движение ее входит весь мир. Ему перестать быть… но это уже так давно началось, уже столько тут полегло психологии: нужно ведь перестать быть всему этому страданию, «согнутому положению», и Рачинским, и Соловьевым; нужно перестать существовать целым библиотекам и отделам цивилизации. Это не Шекспир, это (в свою очередь) больше Шекспира!
И вот два положения, естественное и «согнутое», — борются. М.А. Новоселов хотел бы на всех распространить свое «основное настроение духа», «без предварительного условия и определения которого» он считает «невозможным приступать к решению проблемы брака» (см. «Протоколы»). «Основное» это «настроение» — готовность к страданию; готовность к нему — как «ответу за грех». «Ради Бога, в чем я грешна?» — восклицает принцесса Маб; «В чем я грешна?» — вторит Джульета. «Вы-то особенно и преимущественно грешны, ибо преимущественно и особенно счастливы, до самозабвения»:
Скорей, скорей неситесь, кони солнца, К закату дня! Зачем не Фаэтон Сегодня правит вами? Он быстрее Пригнал бы вас на запад и заставил Сойти на землю сумрачную ночь. О, ночь, — любви подруга! — скрой своею Завесой все, чтобы Ромео мог Невидимо сюда ко мне прокрасться… И т. д. вплоть до пожелания: Чистой я Любви хочу отдаться. Скрой (к Ночи) румянец Стыдливости, каким горит невольно Мое лицо! Любовь мужчины мне Еще ведь неизвестна. Дай мне силы С ней встретиться, пока любовь моя Сама смелей не станет, не привыкнет Дозволенное счастье видеть в ласках Того, кто дорог мне! Спеши, о ночь! Спеши, спеши Ромео.Все это пожелание, переложенное на язык М.А. Новоселова (см. его точные выражения во время прений о браке на «Религиозно-философских собраниях»), не иное что, как «судорога собаки, ищущей развлечения». Это его точная квалификация, совершенно точный язык брошенного в лицо мне очерка всех моих теорий: «Розанов проповедует нам собачьи отношения между полами». Не расходится с ним и В.А. Тернавцев, квалифицируя так же, в этих самых выражениях, «безблагодатную любовь». Согласимся с ними. Примем их суровую оценку. Да что «примем»: мир уже и «принял», действительно принял их точку зрения. «Колесница Маб» рассыпалась; «Снегурочка» умирает, и г. Л. Писарев только дожидается, чтобы она окончательно издохла: «Нужно для уничтожения брачных крушений и драм воспитание самих людей в сознании брачных идеалов (ниже мы увидим, каких. — В. Р.) и уничтожение той тлетворной среды, которая разъедает устои браков и создает их несчастия». Не думайте, это нелегко: нужно «уничтожение» всей вообще литературы, всей поэзии, всяких зрелищ, театра, танцев: песней, тех песен, которых они не поют, того театра, в который не ходят; вообще требуется уничтожение всей светской литературы, чтение которой они считают «грехом». «Растленная среда», — она ознакомляет с действительностью! Вот Тургенев в «Дворянском гнезде» неосторожно разрисовал одно семейное «крушение» и, пожалуй, ввел читателей и читательниц в «соблазн», налив красками, соком и жизнью сухонькую схемку: «Живите согласнее, любите друг друга; а если и встретятся недостатки — умейте переносить их и извинять друг другу: брак есть таинство». Тургенев имел неосторожность («ввел в соблазн») показать, как невозможно было Лаврецкому «перенести недостатки» в жене: ибо это была кокотка, врожденная, неисправимая. И чистому оставалось только «отделиться» от нечистого, или, живя вместе с ним, — ну, стать такою же «кокоткой в сюртуке», как та была кокоткою в юбке. В сущности, благочестивая «схемка» к этому и тянет. «Перетерпите» — это не значит «перетерпите» в самом деле: житейски это значит — «помирись на всем, плюнь на идеал семьи: дай жену любовникам, а сам ступай к любовницам». Было бы все в тайне; а «письмоводитель» или «летописец духовный» запишет в «Историю христианской семьи»: «В прежнее время, еще так недавнее, так именно и рассуждали. И сколько мы знаем супругов этого времени, которые безмолвно несли семейные неурядицы, которые скрывали недостатки своего мужа или жены даже от самых близких родных, скрывали, а не обличали, как ныне, которые переносили свою участь до последней возможности! Мы знаем жен, которые берегли, терпели, даже любили мужей, неверных им и нетрезвых, которые даже мысли не допускали, как это можно оставить Богом данного мужа. А родные не расстраивали, а всячески содействовали, убеждали нести крест до конца. Вот как было недавно. — А теперь что? Страшно сказать» (см. «Семья православного христианина», свящ. А. Рождественского; стр. 239, из статьи: «Когда можно супругам оставлять друг друга и хорошо ли разводиться»). Тем, кто хочет пойти в монастырь, — разойтись можно; а вот если муж даже начнет принуждать жену к содомскому греху с ним или с приятелем, то просить жене развода все же грешно: надо все скрыть.