Среди пуль
Шрифт:
Щиты были близко, перекрывали улицу сплошным, внахлест, панцирем. Белосельцев с разбега, в прыжке, ударил ногой близкую металлическую пластину, вкладывая в удар всю ярость, силу, стремление бега, таранный напор набегавшей сзади толпы. Цепь, словно сделанная из фольги, распадалась, дырявилась. Белосельцев проскочил в пустое, освободившееся от щита пространство. В перевороте другой ногой нанес удар в солдата, выше груди, в тонкое хрупкое горло, успев услышать его стон и всхлип, не разглядев молодое запрокинутое лицо.
Рядом хрустели, падали, взлетали над головами щиты и дубины. Люди схватывались, сцеплялись, а их несло вдоль моста страшным давлением набегавшей толпы. Мгновенные скоротечные схватки, хруст кулаков, мордобой, стесанное дубиной лицо, красный пузырь
Они сбежали с Крымского моста. Белосельцев, не испытывая усталости, глотал холодный воздух, а вместе с воздухом витавшую в толпе горячую плазму. Он бежал, поглощая эту горючую смесь, питал ею свои мышцы, волю, счастливую освобожденную душу. Не было осторожности, робости, изнуряющих сомнений, подневольной зависимости. Была свобода, раскрепощение всех чувств, вольный бег по Москве с такими же, как и он, освобожденными, вольными людьми, сметающими врага, ликующими и бесстрашными.
Мелькнула эстакада с отдаленной разноцветной златоглавой церковью. Пробежали белые ампирные провиантские склады. Массивный брусок здания ТАСС. Люди подбирали камни, обломки асфальта, хватали брошенные доски, разбирали ограждения, вооружались арматурой и трубами. Толпа неслась, как одно огромное существо, колыхалась, вздрагивала, звякала железом, вдыхала и выдыхала. У нее были одни огромные, обожженные газом легкие, одни залитые слизью глаза, одно сиплое дыхание, ухающее отечное сердце, единая ненависть, страсть и свобода.
У тротуара стояли крытые брезентом армейские грузовики. К ним, через Садовую, бежали несколько солдат со щитами. Наперерез, из толпы, кинулись несколько демонстрантов. Они приближались к грузовику, кто скорей. Одна машина, выбрасывая дым, стала медленно отъезжать. На нее с разных сторон стали впрыгивать солдаты. Щиты попадали на асфальт. На приступке, у кабины водителя, сцепились солдат в шинели и демонстрант в синей куртке. Они били друг друга. Солдат упал на асфальт затылком, вяло шевелился, пытаясь подняться. Демонстрант в синей куртке бил кулаком в глубь кабины. Тяжелый грузовик, теряя управление, стал выезжать на тротуар, наваливаться на фонарный столб. Демонстрант, попавший между столбом и кабиной, был сплющен, обмяк и замер. Белосельцев, пробегая, разглядел его раздавленную, со смещенным черепом голову, одинокий, среди красного месива, изумленно выпученный глаз.
Они миновали Зубовскую площадь. Слева, в удаляющемся прогале, померещилась в осенней желтизне розовая колокольня Новодевичьего, справа зеленые фасады Кропоткинской. Все заволоклось черным колыханием голов, рыком и хрипом. Бегущий рядом мужчина стирал с лица красную жижу.
Толпа расслаивалась, разделялась на крепких, скорых, неистовых, возглавлявших бег, и на слабых, медлительных, отставших, еще только сбегавших с моста. Массив толпы не уменьшался, из окрестных дворов, подворотен, улиц выбегали новые люди, замешивались в толпу, вклеивались в кипящий вар. Голова колонны становилась все тверже, стремительней, обретала бронебойную силу сердечника. Белосельцев чувствовал себя частью этого стального острия,
У Смоленской их снова встретили цепи солдат. Закрыли горловину Садовой выпуклым металлическим строем. Толпа словно возрадовалась этой преграде. Узрела препятствие, которое надлежало продавить и разрушить. Прибавила бег.
Рядом, среди хрипа и топота, бежали мужики, подхватив на руки бревно. Казалось, не они несут бревно, а оно их, как всадников. Неошкуренное, с тупым торцом, с обломками суков, оно было стенобитным орудием, которое мчалось, подпрыгивало, нацеленное на преграду. Синеглазый чубатый парень надавливал на бревно, радостно орал:
– Они нам, суки, вчера у Смоленской, а мы им, сукам, сегодня!..
Снова навстречу полетели дымные дуги. Газовые гранаты подскакивали, раскалывались, испускали полупрозрачный туман. Толпа не обращала внимание на яды, накатывалась на солдат. Бревно тараном выдвинулось вперед. Его несло множество набрякших рук, сжимало множество набухших, исцарапанных, грязных ладоней. Хватая задний торец бревна, наваливаясь на него, Белосельцев думал: «Свободен!.. Я свободен!..» Он гнал вперед смоляной ствол, чувствуя, как перед этим тараном, словно перед штырем сверхзвукового самолета, несется конус сжатого воздуха, давит сквозь пустое пространство на железную стену. И стена под давлением этого сжатого пузыря начинает прогибаться, вминаться, в ней появляется дыра, свищ. И в этот свищ, как кумулятивная струя, втягивается раскаленная плазма толпы, разрушает, расшвыривает преграду, превращая ее в мелкие ошметки. Солдаты не выдержали приближения толпы, побежали гурьбой, как стадо. Они не слушали командиров, бросали доспехи. Толпа догоняла их, отбрасывала на тротуары. Бревно, не встретив преграды, летело вперед, как гигантская, выпущенная из лука стрела.
Крытые брезентом грузовики спешно уезжали по Садовой. Одна машина уже задержалась, не заводилась. Шофер-солдатик, белобрысый, без каски, возился в кабине. Его вытащили, дали пинка. Умелец из толпы запустил двигатель. Народ стал карабкаться в кузов, сдирать брезент. Мужичок в желтом канареечного цвета картузе извлек из-под стеганки красный флаг, примотал его к железной стойке. Машина без брезента, с металлической клетью, в которой битком стоял народ, с красным трепещущим флагом двинулась по Садовой. Белосельцев, схватившись за борт, чувствуя, как колотят его со всех сторон крепкие бока, локти, плечи, ехал в грузовике. Мимо проплывали солнечные окна, фасады. На балконах стояли люди, кто-то вывесил красную скатерть, кто-то спустил с балкона красный ковер. Толпа поспевала за грузовиком. Белосельцев, вглядываясь, видел, что вся улица, насколько хватал глаз, шевелится, струится, катит черные глянцевитые валы. И он повторял: «Свободен!.. Я свободен!..»
У Нового Арбата, где разом блеснули стеклами высотные здания, толпа повернула вниз, к реке. Мэрия, зеленая, как глыба морского льда. Гранитный пандус с автоматчиками. Блеск реки. Выпуклый мост. Белый сверкающий Дом Советов. Разноцветные капельки флагов. Хрупкая удаленная баррикада с горсткой людей. Рыжие поливальные машины, преградившие путь. Зубастая спираль Бруно, острая, как челюсти акулы. Сомкнутый ряд ОМОНа. И в это скопище щитов, шлемов, поливальных машин, витков колючей проволоки ударил грузовик, гулко, с хрустом сдвигая рыжую цистерну поливальной машины, натягивая трепещущую колючую изгородь. За грузовиком в прорыв с клекотом, ревом устремилась толпа. Она расталкивала руками ограждение, раздвигала цистерны, раздирала голыми пальцами отточенные зубцы проволоки, разваливала, разгоняла ОМОН.
Белосельцев, стоя в кузове грузовика, среди рева и стука железа, готовый спрыгнуть, ввязаться в драку, окунуться в черное дымное варево, поднял к небу глаза. В хрустальной синеве над белым Дворцом, над черной, разодранной в клочья землей летел журавлиный клин. Прозрачно-стеклянный, туманный, медленно, в колыхании пролетал он над Москвой. Словно печально прощался с этим осенним городом, оставлял его среди безумия, боли и ненависти. Прощался и с ним, с Белосельцевым, отпуская его в земное черное варево, отлучая от хрустальных небес.