Среди пуль
Шрифт:
Баррикадники выкатили на улицу автомобильное колесо. Подожгли его. Жирный дым с маленьким багровым огнем стал растекаться над площадью. Баррикадники катили баллоны, поджигали их. Баррикада окуталась дымовой завесой, почти исчезла из глаз. Небо над площадью закрылось тяжелым, зловонным дымом. Лишь изредка в прогалы просвечивал красный флаг.
– Вам передавали наше мнение. Вы оказали нам огромную услугу, заманив в ловушку этого истеричного офицера. После этого стала возможной наша психологическая атака. Теперь, когда операция близка к завершению, вам следует выполнить вторую задачу. «Чемоданчик Руцкого». Добудьте его любой ценой. Примите из рук Руцкого во время штурма
К этому шелестящему звуку добавился нестройный лязг возводимой баррикады, металлический лязг солдатских щитов, вой санитарных машин, рокот отъезжающего водомета, стенания избитых людей и тысячи отдельных неслышных звуков, таких как щелканье пистолетных затворов, хрип милицейской рации, матерные возгласы баррикадников. Этот сложный, витавший над площадью звук был звуком сражения, которое, после первой волны, накапливало в себе вторую и третью.
– Мне не хотелось этого говорить, – произнес Хозяин, – однако скажу. До этого момента вы вели себя безупречно. Надеюсь, так будет и дальше. Но если вам вздумается нам изменить, а человек, как известно, слаб, то мы сумеем этому воспрепятствовать. Ведь у всех у нас есть дорогие нам существа, любимые женщины, наши ангелы-хранители. Но, уверен, до этого не дойдет.
Хозяин засмеялся. А Белосельцев почувствовал, как стало ему жутко. Эта голая, залитая кровью и смрадом площадь, зловонный дым горящих покрышек, смятый брошенный щит, раскиданные обрезки железа, витавшая над площадью ненависть – это было то, куда он вовлек свою Катю. И он должен теперь бежать, торопиться, чтобы выхватить ее из беды, спрятать от хохочущих глаз, фиолетовых губ, мраморных склеротичных прожилок на этом близком страшном лице, которое являло собой какой-то странный и страшный знак, уродливый иероглиф, искрививший направление улиц, расположение площадей, вырвать Катю из этого смятого, деформированного города, унести ее к Белому морю.
– Вы должны вернуться в Белый Дом и ждать там начала и завершения штурма, – сказал Хозяин. – Будьте ближе к Руцкому. Мы очень на вас надеемся.
Он повернулся к подходившему офицеру ОМОНа, толстому от бронежилета, шлема и амуниции.
– До встречи, – дружески сказал Каретный, хлопнул по плечу Белосельцева и отошел.
Белосельцев дождался, когда они скроются за каменным углом министерства. Быстро, почти бегом, кинулся обратно на Арбат. Пробежал мимо художников, безмятежно продававших свои пейзажи с церквушками. Мимо жениха и невесты, позировавших перед плюшевыми вороной и тигром. Мимо ресторанов, магазинов, лотков – к метро. Несся, как во сне, под Москвой. Вышел на площади «Трех вокзалов». Кинулся к кассе. Обнаружил небольшую очередь молчаливых усталых людей. Купил билет, один, на Север, для Кати. Туда, куда недавно уносил их счастливый поезд и где среди красных рябин, снегопадов пенилось, шипело, качало черные лодки бескрайнее море.
Глава сорок четвертая
С вокзала он на минуту забежал домой. Прихватил альбом с рисунками, где хранился дневник наблюдений. Поехал к Кате отвезти ей билет. Тонкий, сложенный листок бумаги лежал в нагрудном кармане пиджака, и у него было чувство, будто этот билет соединяет его с милым и чудным, с чем скоро предстоит навсегда расстаться. Он сам уготовил это расставание,
Катя открыла дверь. В ее глазах пробежали моментальные тень и свет, когда она сначала испугалась, жив ли он и здоров, а потом обрадовалась, убедившись, что целехонек и можно принять от него сырое пальто, коснуться невзначай его худой, плохо выбритой щеки.
– Бог знает, что передумала!.. По телевизору такое показывали!.. Опять побоище!.. Какого-то старика раздавили!.. Уже собиралась туда бежать, а ты вот он!..
– Я там был. Снова народ дубасят. Но сегодня не так, как у «Баррикадной». Там отступали, а у Смоленской дали отпор. Народ звереет, хочет биться насмерть.
– Ты ведь после болезни!.. Сил у тебя никаких!.. Ушел, меня не дождался!..
– Видишь, вернулся.
– Запру дверь, спрячу твое пальто и никуда не пущу. Ключ в форточку выброшу. Останешься здесь со мной взаперти, пока все не уляжется.
Катя закрыла дверь на все ключи и запоры. Решительная, энергичная, оттеснила его от порога в глубь дома. Связку ключей сунула куда-то под ворох пальто и плащей.
– Вот и все!.. Никуда не пущу!..
«Сказать, не сказать… – думал он, чувствуя в кармане билет, сочетающий их в хрупкое единство, готовое вот-вот распасться. И тогда между ними начнет удлиняться черный липкий перрон, удаляться красный хвостовой огонь последнего вагона, станут утягиваться вдаль холодные тусклые рельсы, которых с каждой минутой будет становиться все больше и больше, и она, его милая, уже невидима для него, недоступна, превратилась в мысль о ней, в горькое слезное чувство, в утрату и боль. – Не теперь, не сейчас… – удерживал он себя. – Будет для этого время…»
– Это я тебя сейчас домой вернула! Сидела и колдовала: «Вернись! Вернись!»… Вот ты и вернулся.
– Этот несчастный старик… Хотел убежать, ковылял… А солдаты его смяли щитами… Я слышал звук, будто хрустнула ракушка… Он упал, и из него потекла вода…
– Не говори об этом… Отвлекись… О чем-нибудь добром, спокойном…
– Они думают, что народ – скотина!.. Его бьют, а он бежит, поджав хвост!.. Черта с два!.. Один мужик здоровый выдернул из помоста трубу, как выдергивают кол из ограды, и пошел гвоздить всех подряд!.. Орет, пар изо рта, железной трубой размахивает, и кругом него все валятся, как в былине об Илье Муромце!..
– И это все здесь, в Москве, на площадях, где столько чудесных минут пережито!..
– Звери пришли, захватчики!.. Я, русский офицер, буду с ними сражаться!..
– Не надо про сражения… Я приготовила ужин… Есть вино… Купила дыню… Иду накрывать на стол…
«Сейчас скажу… – думал он, чувствуя в кармане билет. Когда он передаст ей билет, то время сразу же начнет уменьшаться, жизнь начнет укорачиваться, и эта уменьшающаяся жизнь будет завершаться и исчезать без нее. Он не сможет ночью коснуться ее руки, тронуть губами горячий, бьющийся на шее родничок. Не услышит краткий перебой ее сердца, словно в груди ее шевельнулся и замер птенец. – Еще немного… – говорил он себе, – пусть немного продлится…»
Она накрыла на стол. Белая нарядная скатерть, тарелки, блюдо с зеленью, красные осенние помидоры, темная бутылка вина.
– Открой вино…
Он взял бутылку. Медленно ввинтил в пробку штопор. Потянул, чувствуя, как тронулась и пошла упругая пробка, пронзенная витой сталью. Пока она мягко двигалась, вдруг подумал, что последний раз в жизни открывает бутылку вина, видит, как с легким хлопком выскальзывает из горлышка розовая пробка, и ноздри улавливают слабый ожог винных испарений. Он осторожно поставил бутылку на белую скатерть.