Среди пуль
Шрифт:
– Посидим перед дорогой, – сказал он.
Они сидели в разных местах, и ему казалось, что комната начинает остывать, как маленькая планета, невидимые духи жизни покидают ее.
– Пора, – сказал он.
Они взяли такси, подъехали к вокзалу, вошли в его гулкое, стеклянно-дымное пространство. Пока он нес за ней чемоданы, она несколько раз на него оглянулась. И лицо ее было несчастным.
Перед вагоном, на липком перроне, обнимались подвыпившие солдаты. Их торопил проводник. Он занес чемодан в купе, где сидели две пожилые женщины, разворачивали кулек с едой.
– Я очень скоро к тебе приеду, – сказал он.
– Да, – кивнула она.
– Ты
– Да, – сказала она.
Он поцеловал ее вслепую: в щеку, в висок, в губы и еще раз в глаза. Почувствовал, какие теплые и соленые у нее слезы. И пошел из вагона.
Он еще видел ее сквозь тусклое стекло с косыми следами дождя. Поезд тронулся, и она исчезла. Он шел вдоль поезда, а его обгоняли вагоны, проводники закрывали двери, и последний вагон оторвался от него, и открылись пустые рельсы, белые, блестящие в сумерках.
Поезд ушел, а он все шагал по перрону, и когда дошел до края, остановился. Посмотрел в ветреную пустоту с перекрестьями стальных путей. На этих путях горели низкие лиловые огни, словно глаза испуганных, настороженных животных.
«Боже мой… – повторял он беззвучно, глядя на эти огни. – Боже мой…»
С вокзала он вернулся домой на Тверскую. Долго сидел за столом недвижно, погруженный в тишину. Это была не тишина звуков, а тишина остановившейся жизни, когда в природе замирают ветер, рост трав, биение сердца, смена времен года, старение клеток. Все прекращается, будто перестают действовать законы пространства и времени и остается тень вещества, тень материи, помещенная в мертвенную неподвижность. Эти тишина и недвижность сменяются бурей и разломом континентов, когда в опустелый мир вновь вселяется закон, начинают действовать пространство и время.
То, что еще недавно мучило его, делало счастливым – его Катя, его живая любовь, – теперь оторвалось от него, не принадлежало ему. Удалялось в черной ночи. Вагон, где сидела Катя, уносился по холодным рельсам, мчался мимо темных подмосковных дач, ветреных опушек, размытых огней.
Другая жизнь, без Кати, та, что побудила его расстаться с любимой, отослать ее прочь, эта грозная гибельная реальность еще не наступила. Еще не захватила его. И на краткое время он остался вне жизни.
Он не мог догнать уходящий поезд, не мог кинуться вслед по насыпям, кручам, вершинам деревьев, по холодным блестящим рельсам за хвостовым огнем. Не мог подняться и идти в Дом Советов с его сквозняками, простуженным кашлем, ночным стоном, оплывшим огарком, отраженным в стволе автомата. Его душа омертвела, как бабочка в зимнюю стужу, сжалась, затвердела, и только в темной ее глубине слабо теплилась малая точка.
Комната, в которой он сидел под старинным, собранным из разноцветных стекол светильником, была комнатой его детства. Здесь он вырос среди любящих и любимых людей. Все до последнего эти люди исчезли. Но предметы, наполнявшие комнату, напоминали о них. И если всматриваться в каждый – в светильник, в буфет, в книжный шкаф, в деревянную спинку кровати, – то можно больно и остро, до телесной реальности, вызвать к жизни этих людей. Их любимые лица, глаза, звук голосов, запах табака, неповторимые жесты, среди которых он вырос, которые сделали его таким, какой он есть. Духи этих людей тайно витали среди завитков буфета, ветхих, висящих в комоде одежд.
Если подойти к растрескавшемуся, из красного дерева шкафу, то можно заметить на створке малую вмятину. След от удара, когда с товарищами,
Если снять со стола скатерть, вглядеться в щели и трещины, то где-то в них, глубоко, таится пшеничная пыль. Бабушка, вымыв стол, засыпала его белой мукой, раскатывала тесто, нарезала домашнюю молоканскую лапшу. Он отщипывал теплую мякоть, жевал, всасывал душистую сладость.
Если тщательно исследовать письменный стол, то за чернильницей, среди пыли и сора, можно найти пожелтелую иголочку елки, той, что стояла на столе в крестовине, сверкала шарами, мерцала теплыми мягкими свечками. От теплого воздуха поворачивалась на нитке хлопушка. Он тянулся к ней, вдыхал смолистый горячий дух, видел, как пробивает хвою жаркая капелька воска.
Он сидел, всматривался в полутемные углы, в стертые половицы, в голубоватый фарфор буфета. Словно сдувал с них пыль. Совлекал полупрозрачные покровы. И под ними, как переводные картинки, сочно, влажно вспыхивали родовые застолья, семейные праздники, визиты гостей, его детские пробуждения и юношеские бессонницы. Он совлекал покровы, развешивал их, как влажные косынки, и исчезнувшая жизнь обступала его своими видениями.
Он поднялся, еще не понимая зачем. Потянул бронзовую витую ручку комода. Выдвинул неподатливый скрипучий ящик. Из него дохнуло ветхими материями, лекарствами, нафталином и чем-то еще, не имеющим названия, связанным с исчезнувшей жизнью.
Засунул руку в ящик и среди катушек, лоскутков, пустых пузырьков нащупал круглую жестяную коробку. Вынул на свет, перенес к столу. Поддел и с легким хлопком снял крышку. И в коробке замерцали, заискрились, заиграли, как драгоценности, пуговицы. Он взял их в горсть, ощутил их каменное, стеклянное, пластмассовое вещество. Со стуком ссыпал обратно. Пуговицы, сделанные из перламутровых морских раковин, из полупрозрачных роговых пластин, из тисненого металла и граненого стекла, сыпались обратно в коробку. Этот стучащий, шелестящий звук был чудесным, полузабытым звуком его детства.
Он погружал пальцы в теплую чешуйчатую массу, извлекал на ощупь пуговицы, клал их на стол под свет лампы.
Здесь были две большие коричневые из черепашьего панциря пуговицы от детского пальто, которое когда-то носила мама. В фамильном альбоме хранился выцветший снимок, где мама, маленькая, стоит в этом пальто с черепашьими пуговицами. Здесь была круглая, похожая на жемчужину пуговица с блузки, которую надевала бабушка. В том же альбоме бабушка, молодая, красивая, таинственно улыбается, оглаживает кружева на груди, касается круглой пуговицы. Здесь были голубые стеклянные пуговицы с маминого синего платья, в котором она приходила с работы, снимала в прихожей шубу, и он помнил, как таял на ее волосах снег, смотрел снизу вверх на маму, на ее стеклянные пуговицы, зная, что сейчас она наклонится и обнимет его.
Тут были серые костяные пуговицы с летнего костюма отца. Он не помнил ни отца, ни костюма. Когда в детстве играл этими пуговицами, показывал их маме, на лице ее появлялось беззащитное выражение, и глаза наполнялись слезами.
Он извлекал из коробки пуговицы, раскладывал их на столе. Выстраивал из них батальоны, полки. Ставил впереди командиров. Под абажуром пуговицы переливались, складывались в загадочные орнаменты. Напоминали о счастливом исчезнувшем времени. Реяли над столом милые чудные образы, и он их благодарил и любил.