Среди пуль
Шрифт:
Белосельцев проводил ее взглядом, вошел в приоткрытую дверь.
Зал был темен, без окон. Полукруглые ряды кресел сходились вниз, к президиуму и трибуне. Повсюду в рядах, на откидных столах, в президиуме были свечи. Горели по одной, по две, окруженные туманными венчиками света. К этим венчикам, озаренные, склонились лица. Мерцали глаза, шевелились губы, люди говорили, дышали, ели. Тут же блестели бутылки, стаканы, была разложена снедь. Раздавался негромкий шелест, гул, ропот и неясные, похожие на всхлипы звуки то ли молитвы, то ли причитаний. Зал был похож на паперть храма, где в ожидании службы собрались богомольцы – женщины, дети, старцы, странники, пришедшие из дальних мест, какие-то закутанные, похожие на нищих мужчины, какие-то женщины, напоминавшие
Белосельцев спускался вдоль рядов, от огня к огню, словно кого-то разыскивал. Надеялся на случайную долгожданную встречу.
Женщина, простоволосая, с опавшим платком, гладила по голове тихую белесую девочку, негромко, слезно приговаривала, словно причитала над покойником:
– И зачем же я тебя, родненькая, с собой взяла!.. И зачем, моя кровиночка, дома не оставила!.. Дома-то у нас как хорошо!.. Витечка нас с тобой ждет не дождется!.. У Витечки тетрадочки в портфельчик уложены!.. Витечка тебя буковки писать научит!.. И как же нам было хорошо друг дружку любить и жалеть!.. А теперь что с нами будет, не знаю!.. Уж лучше бы мне одной умереть, а тебя чтоб Боженька спас!..
Она всхлипывала, причитала. Девочка с серьезным видом слушала, смотрела на свечу темными, в обводах, глазами. Танк ударил в стену тяжелым чугунным ядром, наполнил зал колебаниями света и тьмы, медленным рокотом раздвигаемых перекрытий, скрежетом разрываемой и растягиваемой стали.
Белосельцев почувствовал, как в душе его, утомленной и истерзанной за эти дни, то вскипавшей ненавистью, то угасавшей в унынии, начинается тайное, едва ощутимое просветление. Его душа, утратившая веру и смысл, была похожа на обгорелую, попавшую под выстрел птицу. С обожженными крыльями, изломанным клювом она забилась в дупло, без всякой надежды уцелеть и спастись, и, чтобы не попасть живой в жестокие руки охотника, была готова отбиваться до смерти сточенными когтями, остатками опаленных перьев. Но теперь, перед самой погибелью, он вдруг почувствовал, что в душе дрогнула, стала набухать капля света. Кругом было горе, слышались всхлипы и плачи, за стеной перекатывались угрюмые чугунные рокоты, но душа откликалась на это не страхом, а слабым свечением малой капли света, похожей на крохотную каплю росы.
У свечи, укрепленной в пустой бутылке, склонились другие лица, желтоватые, худые: чернобородое с высоким лысеющим лбом, горбоносое и толстогубое, с наивным выражением выпученных глаз, скуластое, степное, с маленькими колючими усиками. Все трое, с депутатскими поблескивающими значками, жевали хлеб, макали его во что-то тягучее, липкое – то ли джем, то ли масло. Их бубнящие тихие голоса доносились до Белосельцева.
– Дали бы хоть автоматы. Я бы на баррикаде смерть принял. А то здесь, как кроликов, перебьют.
– У них приказ нас живьем не брать. Депутатов стрелять на месте. А я нарочно на пальто значок перевесил. Пусть видят, что я их не боюсь.
– Не думали, что его изберем себе на смерть. Я ему поначалу верил, а уж потом понемногу разглядел, что у него рога и копыта.
– Так тебе и надо! Свое получаешь!
– Россию жалко, а не себя! Таких, как мы, много, а Россия единственная!
Снова ударил танк. Снаряд погрузился в глубину дома, взорвался, разрушая вокруг себя этажи. Свеча колыхнулась, и сидящие вокруг нее замолчали. Смотрели, как дрожит язычок огня.
Эти люди были похожи на мучеников за веру, запертых в подземелье, в ожидании часа, когда стражники со щитами и копьями погонят их на арену, и там, среди рева толпы, они примут
На блюдце, среди потеков воска, горел огарок. Вокруг собрались несколько женщин, обмотанных платками, в напяленных кое-как одежках. Они слушали удары орудий, жались друг к другу. Одна из них, немолодая, с рыжеватыми выщипанными бровями, со следами увядания на красивом сильном лице, сказала:
– Девчата, не сметь унывать!.. Духом не падать!.. А ну запевай!.. – откинулась, набрав воздуха в полную грудь, распахнула платок, чтобы вольнее было дышать, затянула: – Ой цветет калина в поле у ручья!.. Парня молодого полюбила я!.. – Остальные нестройно, приспосабливаясь, пристраиваясь к ее сильному, глубокому голосу, вторили:
– Парня полюбила на свою беду!.. Не могу открыться, слов я не найду!..
В этом оклике «девчата» немолодой, вянущей женщины было нечто трогательное, из ее прежних бедовых времен, из исчезнувшей молодости, но и что-то еще очень русское, древнее, истовое, может быть, от той боярыни, что ехала в розвальнях на последнюю муку, держа в скованных руках горящую свечу. И все здесь собравшиеся напоминали старообрядцев, затворившихся в храме. Завалили входы и окна смольем и дровами, тянут псалмы и молитвы, прежде чем поднесут свечу к бересте, запалят костровище и сгорят в поднебесном огне, воздавая хвалы дивному Богу, на страх и посрамление обступившим церковь гонителям.
Так думал Белосельцев, проходя мимо поющих женщин, чувствуя к ним нежность, свою с ними неодолимую связь. Огненная точка росла в нем, словно рядом с его усталым, неверящим сердцем начинало биться другое – молодое, горячее, верящее.
Он увидел знакомое женское лицо и не сразу узнал его. Красивое, с узким носом, резкими губами, яркими, отражающими свет глазами. «Сажи» – он видел ее в редакции у Клокотова, и то, что он ее узнал, и больная, острая мысль об убитом друге вызвали у Белосельцева желание подойти к ней.
– Мы должны умереть достойно! – обращалась она к небольшой, окружавшей ее группе. – Чтобы они не увидели наших слез!.. С детьми на руках, все вместе!.. Пусть почувствуют наше презрение!.. Там нет людей, нет сострадания, одни фашисты, звери!..
Белосельцев слушал ее, вспоминал, как летом она появилась у Клокотова, и стоял на столе букет тюльпанов, и Клокотова, милого друга, уже нет в живых, и отца Филадельфа нет в живых, и Вельможи, уповавшего на «новый курс», нет в живых, и старика-коммуниста, сгоревшего в красном взрыве, нет в живых, и многих, кого настигли пули вчера в Останкино, и сегодня в палаточном городке – их уже нет в живых. А Сажи, слава богу, жива, и он, Белосельцев, жив. Но конец приближается, колотит в стены и в дверь огромная стенобитная машина, вот-вот сорвутся с петель, упадут кованые ворота и ворвется с диким гиком и визгом свирепая конница, пронесет на пике окровавленную, с выпученными глазами его, Белосельцева, голову. Но не страшно, не жутко. Расцветает в душе упругий бутон, пульсирует второе, зародившееся сердце. Подобно женщине, несущей в лоне созревающий плод, он чувствует счастливое горячее биение.
В зал вошел Хасбулатов. Охранники несли перед ним зажженные свечи. Он шагал за мерцающими огоньками – щуплый, маленький, в своем белесом плаще. Поднялся в президиум, остановился, окруженный туманными одуванчиками света, и все в зале умолкли в ожидании, что он скажет.
– Дорогие мои сотоварищи, любезные братья и сестры!.. Я пришел к вам в этот горький, быть может, последний для всех нас час, чтобы просить у вас прощения!.. Быть может, я кого-то из вас обидел, к кому-то был несправедлив – не судите меня!.. Я – один из вас, равный вам, делавший, как и вы, вмененное нам дело!.. Теперь это дело прервано, и, возможно, мы видимся с вами в последний раз!.. И я говорю вам – простите!..