Срочно требуются седые человеческие волосы
Шрифт:
Художник снова наполнил бокалы.
– За женщин!
Гущин вопросительно посмотрел на Наташу. Она поняла его взгляд и сказала шепотом:
– Ничего не поделаешь - ритуал. Иначе - смертельная обида.
Художник в третий раз наполнил бокалы.
– За любовь!
– и синий взор его подернулся хрустальной влагой.
Гущин осушил последний бокал, и вино ударило ему в голову.
– Чудесное вино!
– сказал он.
– Похоже на Цимлянское.
– Это перекисшая хванчкара, - спокойно пояснил художник.
– Не
Пришли два молодых поэта. Их приход не вызвал особой сенсации, видимо, они были здесь свои люди. Художник представил их Гущину.
– Беляков и Гржибовский - пииты!.. А это, - обратился он к поэтам, Сергей Иваныч, человек порядочный, не вам чета, авиационный инженер.
Белякова это сообщение ничуть не взволновало, а Гржибовский как-то странно, исподлобья глянул на Гущина, затем перевел взгляд на Наташу.
Беляков, мальчик лет девятнадцати, тоненький, с круглым детским личиком, сразу начал читать стихи звучным, налитым баритоном, удивительным при его мизерной наружности. И стихи были крупные, звонкие, слегка напоминающие по интонации есенинского "Пугачева", но вовсе не подражательные.
– Здорово!
– от души воскликнул Гущин.
– Как свежо и крепко... словно антоновское яблоко!
– Свежий образ!
– иронически сказал Гржибовский, рослый, красивый молодой человек, Наташиных лет.
Гущин смешался.
– Образы - это по твоей части, - заметила Наташа - Только ты не очень-то нас балуешь.
– Почему?
– самолюбиво вскинулся Гржибовский.
– Есть новые стихи.
Негромким, но ясным, поставленным голосом он прочел коротенькое стихотворение об одиноком фонаре и ранеными глазами взглянул на Наташу.
– Очень мило!
– равнодушно сказала она. Поэт вспыхнул и отвернулся.
– Серега, выпьем на "ты"?
– предложил художник Гущину.
– С удовольствием, - чуть принужденно отозвался тот.
Они сплели руки, осушили бокалы и поцеловались, причем художник вложил в поцелуй всю свою бьющую через край энергию.
– Пошел к черту!
– сказал художник свирепо.
– Пошел к черту!
– вежливо отозвался Гущин. Художник стиснул ему руку.
– Нравишься ты мне. Костяной ты человек и жильный. Тебя ветром не сдует.
Красивый поэт Гржибовский запел под гитару смешную и трогательную песню о стране Гиппопотамии.
В разгар пения в мастерскую ворвался темноволосый юноша и с ходу обрушился на хозяина:
– Значит, Верещагин гений и светоч? На него шикнули, он зажал рот рукой. Поэт оборвал песню и отбросил гитару.
– Почему вы перестали?
– обратился к нему Гущин.
– А кому это нужно!
– неприязненно отозвался поэт.
– Так Верещагин светоч и гений?
– снова кинулся на хозяина вновь пришедший.
Тот, рванув на себе ворот рубашки, как древние ратники перед битвой, грудью стал за Верещагина:
– Ты сперва достигни такого мастерства!..
– Ерунда -
– А колорит - тоже ерунда?
– Колорит?
– язвительно повторил вновь пришедший.
– Колер у него, как у маляров, а не колорит.
– П-прошу покинуть мой дом!
– от бешенства художник заговорил "высоким штилем".
– Да ноги моей у тебя не будет, натуралист несчастный!
– Мальчики, мальчики, будет вам!
– кинулась к ним Наташа. Опомнитесь, как не стыдно!
Художник и его оппонент дрожащими руками взялись за бокалы.
– Только ради Наташки, - с натугой проговорил художник.
– Твое здоровье!
– Наташа, только ради тебя, - в тон отозвался темноволосый, - твое здоровье!
И они чокнулись.
Гущин почувствовал внезапную усталость и заклевал носом.
Он борол сонливость, улыбался вновь прибывшим: печальному
Мефистофелю, оказавшемуся видным
режиссером, и девушке с бледным русалочьим лицом,
Она сразу подсела к Гущину и спросила таинственным
голосом:
– Я из "Смены". Как вы оцениваете современную молодежь?
– Прекрасная молодежь!
– от души сказал Гущин.
– Горячая, заинтересованная...
– Благодарю вас, - сказала русалка тем же намекающим на тайну голосом, но дальнейшего Гущин не услышал - он задремал.
Правда, сквозь дрему он услышал еще, как Наташа сказала:
– Оставь человека в покое, дай ему отдохнуть. Порой в его сон проникали и звуки гитары, и пение, и разговор, то разгорающийся, то затихающий, словно пульсирующий. Но видел он другое застолье, в собственной, только что полученной, новенькой квартире, много лет назад. Он видел свою жену в пору женского расцвета, с молодыми, горячими глазами, и себя, лишь начавшего седеть, и молодых своих друзей, и золотоволосого юного Зигфрида возле Маши.
Кто-то трогает струны гитары, кто-то просит "Ну, подбери мне "Враги сожгли родную хату", кто-то спорит.
Юный Зигфрид показывает восхищенным зрительницам, как можно согнуть в пальцах трехкопеечную монету.
– Сережа, согни монету!
– требует Маша.
– Я не сумею.
– Нет согни, я хочу!
Гущин добросовестно пытается выполнить приказ жены, но у него ничего не получается.
– Не огорчайтесь!
– говорит Зигфрид.
– Я специально тренировался по японскому методу.
– Зачем инженеру по электронике такие сильные пальцы?
– Мне нравится заставлять себя. Например, я решаю: буду гнуть монеты, как Леонардо да Винчи, и гну!
– Лучше бы решили так писать и рисовать.
– Это, видите ли, сложнее, - натянуто отозвался Зигфрид.
– Вы никогда не терпите поражений?
– спросила Маша.
– Наверное, у меня все впереди, - ответил тот многозначительно.
Гость с гитарой чересчур лихо рванул струны. Гущин сделал большие глаза
– Разбудим Женю...