Стакан молока, пожалуйста

Вассму Хербьёрг

— Ты будешь как новенькая, но на это уйдет несколько недель. Швы сами рассосутся, тебе не придется снова идти к врачу. Она взяла у тебя анализ на ВИЧ. К тому же ты не забеременела. Я тебе говорю, будешь как новенькая. Здорово, правда? — спросила Лара, не дожидаясь ответа. Они уже снова шли по улице. — Тебе надо принимать антибиотики и железо. Анализы показали, что у тебя малокровие. Но с этим мы справимся, — утешила ее Лара.

Дорте понимала, что идет как калека. Казалось, ноги у нее прикреплены к бедрам не так, как у всех людей. Она чувствовала себя еще хуже, чем раньше. И не могла дождаться,

когда сможет лечь и принять обезболивающие таблетки. Но желание у нее было только одно: пусть ее кровотечение продолжается до тех пор, пока она не выучит норвежский настолько, чтобы ее взяли на работу в кафе. Лара, снова догадавшись, о чем мечтает Дорте, обняла ее за талию и сказала:

— Не забивай себе голову всякими глупостями! Ничего не придумывай! Том хороший человек, он платит за тебя. Врач, лекарства и тому подобное. Но не пытайся его обмануть. Он добрый, пока не рассердится. А уж тогда даже я не смогу тебя защитить.

— А что я могу сделать?

— Убежать из квартиры. Пойти в полицию. Откуда я знаю, какая глупость взбредет тебе в голову?

— У него мой паспорт. И у меня нет денег.

— И только–то? Нет, тебя посадят за решетку и вышлют из страны, но перед тем о тебе напишут во всех больших газетах. С фотографиями и во всех подробностях! Может быть, и в литовских тоже. Тогда там, дома, все узнают, что у тебя здесь была за работа.

Сердце Дорте подпрыгнуло. Нет–нет! Ни за что!

Она онемела. Они тащились по тротуару к остановке автобуса. Дождь постепенно сменился снегом.

— И ты, несмотря ни на что, на стороне Тома? — с трудом спросила Дорте.

— Я на своей стороне. Несмотря ни на что. Но я работаю на Тома.

— Где он?

— Не думай об этом. Но я скажу ему, что ты соскучилась.

— Ничего подобного. С чего ты взяла?

— Тогда почему ты все время о нем спрашиваешь?

— Я не спрашиваю!

Это размолвка, или просто у Лары была такая манера разговаривать? Но когда у Дорте заболели швы и замерзли ноги, потому что туфли пропускали воду, она начала всхлипывать.

— Перестань, это все глупости! — тихо сказала Лара. — Знаешь, когда ты будешь лучше себя чувствовать, мы пойдем в кафе и купим себе пирожных. Мы этого заслужили, — прибавила она.

— Там тепло?

— Конечно, тепло! Когда перед тобой поставят чашку горячего какао, ты поймешь, что жить в этом городе совсем неплохо!

— Не пойму. Я думаю только о моих родных.

— А что с ними?

— Их вот–вот вышвырнут на улицу, ведь я до сих пор не прислала им денег.

Дорте поняла, что Лара задумалась, потому что та вдруг замолчала. Потом толкнула Дорте в бок и нахмурила брови.

— Я попрошу Тома, может, он пошлет им деньги, хотя ты еще не работаешь. Ты же не виновата, что с тобой такое случилось! Напиши мне имя и адрес твоей мамы. Я поговорю с ним.

— Правда?

— Честное слово! Но не обещаю, что он выполнит такую просьбу. Впрочем, не вешай нос. Когда у тебя прекратится кровотечение, мы пойдем покупать тебе белье.

— Это необязательно, — пробормотала Дорте.

— Еще как обязательно! Белье — самое главное. Или ты хочешь совсем опуститься?

Лара принесла Дорте старый кассетный магнитофон. Крышка открывалась, стоило лишь посильнее надавить на кнопку. Оставалось только вставить кассету, закрыть крышку и нажать «Play». В магнитофон был еще встроен приемник. Голоса сливались

в невнятный шум. А вот музыка ее радовала. Всякая музыка. Чаще всего передавали выступления поп–групп. Магнитофон был нужен для изучения языка, но никто не запрещал пользоваться и приемником. Теперь она была в квартире как будто уже не одна. Особенно в те дни, когда Лара не могла к ней прийти. Конечно, разговаривать с этими неизвестными людьми с помощью приемника было невозможно, но их голоса сами по себе служили Дорте утешением. Она могла слушать и учиться. С каждым днем она узнавала все больше норвежских слов. Все ее внимание было сосредоточено на запоминании слов, так что у нее уже не оставалось времени думать о другом. Случалось, она ловила себя на том, что сидит и кивает головой или повторяет слова. Совсем как в школе. Если не считать, что здесь в классе она была совершенно одна. Часы отца все еще отказывались отсчитывать время. Но Лара сумела завести те, что стояли на тумбочке.

Сразу после того, как она разразилась русскими ругательствами, она так стукнула часами о тумбочку, что Дорте испугалась за стекло. Но это были добротные часы старой работы.

Лара принесла ей желтые и розовые бумажки с клейкой полоской. Дорте писала на них норвежские слова и приклеивала ко всем предметам, что были в квартире. Иногда Лара помогала ей. У них была своего рода игра: Дорте не могла ничего взять, не назвав сперва эту вещь по–норвежски. Иногда Лара смеялась над ее произношением. Но смеялась незло, намерения у нее были добрые. Самым трудным были глаголы: действия Дорте были ограничены, и на них нельзя было прилепить бумажку.

В те редкие дни, когда они выходили на улицу, Дорте только смотрела по сторонам. Лара произносила норвежские слова. Но к тому, что находилось на улице, тоже нельзя было прилепить бумажку, и Дорте быстро забывала эти слова. Их было слишком много. На улице речь становилась более сложной, чем та, что звучала в магнитофоне. Люди на улице, в магазинах, в кафе говорили совсем не так, как голос на кассете, которому она подражала; слова звучали иначе, и потому понять их было труднее. Дорте пожаловалась на это Ларе, и та объяснила ей, что в этом городе говорят на особом диалекте, который трудно понять даже самим норвежцам. Слабое утешение. Ведь жила–то она именно здесь.

— Никогда не видела человека, которому норвежский давался бы так легко, как тебе! — отвечала Лара на жалобы Дорте. Наверное, из вежливости. Хотя вообще Лара вежливостью не отличалась.

Отец всегда говорил, что Дорте надо учиться в художественной школе. Однако что–то в его голосе мешало ей поверить его словам. А может, виной тому были возражения матери, у которой относительно Дорте были свои планы. Однажды Дорте вернулась из школы и застала отца рассматривающим ее рисунки.

— У тебя несомненно есть дар, — почти грустно сказал он.

От смущения Дорте обдало жаром.

— Но иметь дар — это еще мало. Мало даже иметь хорошую руку. Нужна еще одержимость. Умение жить только искусством.

— Одержимость? — прошептала она и села к отцу на колени.

— Да. Многие предпочитают вышивание, мама очень умно поступила, предпочтя именно его.

Дорте смутилась, она не поняла, какое отношение мать имеет к ее рисункам. Она не знала, что мать любила рисовать. Вот отец другое дело. Он рисовал карты и делал наброски пейзажей, но никогда не доводил их до конца.