Сталин и литература

Берзер Анна Самойловна

— Никто, конечно, Сталину, не возразил, — добавил Бек.

...После этого "Волоколамское шоссе" будто вывалилось из литературы. Исчезло из жизни...

Но вот где звучит натуральный голос Сталина! Что Бек — это "отрыжка". И не простая "отрыжка", а "эсеровская", "эсеровской теории героя и толпы". В такие дебри истории залез, чтобы вычеркнуть Бека. К таким примитивно фальсификаторским формулировкам прибег, по которым с давних времен фабриковались эсеровские дела.

Тут Сталин равен себе, собственной своей личности, не прикрытой никакими фиговыми листочками, сказками и легендами.

Но эта первая его фраза: "Есть культ личности...". Что-то роковое для него, для

Сталина, заключено в ней. Она из будущих эпох и будет навсегда соединена с его именем, слишком слабо при этом выражая характер его личности, являясь только условным обозначением всего того, что стоит за ним.

Но тогда, когда я читала первый раз роман о Тевосяне, я вспомнила Момыш-Улы. И подумала о том, как сильна для Бека власть сильной фигуры, даже когда он разоблачает ее всеми фактами реальной действительности, всем материалом романа, который может понять, объяснить и победить.

17

Да, культ... А почему Сталин запретил пьесу Михаила Булгакова "Батум"? Я хочу вернуться к этому вопросу. Пьесу о молодом Сталине и его вступлении в революцию, написанную по всем главным историческим канонам того времени. В 1938—3 9 году. Эта дата — на первой странице. За все десятилетия, мне кажется, так и не сумели распутать эту сложную историю. Как, кстати, не смогли объяснить, почему Булгаков создал эту пьесу. Хотя много написано о том, кок ехал Булгаков в поезде в Батум с женой Еленой Сергеевной, всеми актерами и постановщиками — целым вагоном, чтобы ставить пьесу. Ехали с подъемом и надеждой, получив на нее разрешение. Но телеграмма, идущая от Сталина, нагнала их на одной из остановок и повернула назад. Известно, что Булгаков принял это тяжело, как настоящий удар.

Я не знаю, кто уговорил его написать пьесу о Сталине. Был ли то добрый гений? Но ужасен этот шаг, хотя были у него иллюзии, потому что написал когда-то Сталину замечательное письмо и Сталин даже позвонил ему в ответ... Чтобы обмануть. Всё это слухи, а не факты. Факты — в тумане, а слухи ползут по земле. В те годы про Сталина и Булгакова много ходило легенд.

И если в отношении к Станиславскому и Художественному театру Булгаков был саркастически, неистощимо беспощаден, то Сталин был лишен для него конкретных черт и мир сталинской жизни, ее гнет он понимал реальнее, чем самого Сталина. Потому что не знал, как Сталин понимает его — Булгакова. Об этом я скажу ниже, потому что мне кажется, что это знали и следовали этому очень точно немногие.

Когда-то в "Новом мире" я написала одну из первых статей о первом однотомнике Булгакова, о "Белой гвардии", напечатанной там. И собиралась написать о "Мастере и Маргарите" сразу же, когда роман появился в журнале. Но не удалось...

И именно тогда я, мне кажется, прочитала все, что могла прочитать. В том числе и эту пьесу "Батум" — рукопись, напечатанную на машинке — 85 страниц. С тех пор хранится у меня коротенькая запись о ней.

Нет, мне не казалось, что здесь была какая-то тайна, что Булгаков пытался сказать не то, что он сказал. Здесь же, следуя своей теме, мне хотелось бы сказать о том, как я прочитала пьесу в первый раз и именно тогда отчетливо поняла причину остановки булгаковского поезда... Почти на полном ходу... Резким рывком.

Значит, пьеса о молодом Сталине, о том, как исключили его из семинарии, как собирал он в Батуме большевиков, писал листовки, организовывал забастовки, был посажен за это в тюрьму. Факты, отработанные сталинской историографией, спущен­ные им в народ. Выдуманные, конечно, на три четверти, присвоенные у других и фальсифицированные.

Булгаков

как-то осторожно обращается с этими очень чужими для него фактами. Это чувствуешь, читая пьесу.

Но, опираясь на них, все время подчеркивает, что Сталин — интеллигент, нет, я не заметила иронии или гротеска, тогда бы получилось другое произведение. Такое чувство, что хочется ему... Сталин — интеллигент, и каждый, взглянув на него, повторяет это слово, даже крупный жандармский начальник, который приехал, чтобы его арестовать. Взглянув на него, он говорит: "интеллигент!" Называют его и "Пастор", и "философ", без Гегеля или какой-нибудь другой книги в руках его нельзя встретить .никогда. И, конечно, добряк и смельчак...

Нет, это не пародия, это посредственно написанная пьеса. И отгадка ее написания, может быть, таится в необыкновенных произведениях Булгакова о жизни драматурга Мольера и его отношениях с королевской властью. Какой-то отблеск отгадки. Ее трагической тени.

Но Сталин не мог об этом узнать. И вообще, по моим представлениям, запретить такую пьесу о себе было выше его уровня и ниже его интересов.

Правда, на первых страницах пьесы, во время исключения из семинарии Сталин у Булгакова неосмотрительно признаётся товарищу, что он гадал у цыганки-гадалки и она нагадала ему, что он будет великим человеком. Но можно ли за такой правдивый вымысел — о гадалке — запретить пьесу о том, что он будет великим человеком? Нет, нельзя.

Но вот я нашла страницы, которые смертельно испугали Сталина. Из-за них, я уверена, полетела пьеса.

Представьте себе на минуту, каково было Сталину прочитать такие слова о себе, сидящем в тюрьме.

"Жаркий летний день. Часть тюремного двора, в который выходят окна двух одиночек... Во дворе появляются несколько уголовных с метлами. С уголовными — первый надзиратель".

И дальше: "Сталин (появляется в окне за решеткой)". Потом: "Сталин (приближает лицо к решетке, взявшись за нее обеими руками)". Затем: "Сталин выбрасывает в окно кружку.. "

"Первый надзиратель. Слезай, стрелять буду!

Сталин. Стреляй!.."

Так вся сцена идет на фоне тюремной решетки... Лица Сталина, как бы вмонтиро­ванного в эту решетку, и его рук, вытянутых из нее. Тюремное окно на этих страницах — главный фокус, освещенный всеми прожекторами театра.

"Сталин (появляется в окне) . " Из окна он произносит речи...

В конце: "В это время выходит из тюрьмы Сталин в сопровождении двух надзирателей".

Не думаю, чтобы Сталина испугали его собственные слова, обращенные к губер­натору и всему тюремному начальству о том, что надзиратели "зверски обращаются с заключенными. Тюрьма требует, чтобы устранили вот этого человека, который сегодня избил заключенную женщину".

Нет, такие слова пригодились бы ему. Читать это тяжело, и очень жаль Булгакова.

Но увидев себя за тюремной решеткой с вытянутыми из нее руками, Сталин зверино испугался, задохнулся от животного страха.

Сцена эта занимает всего несколько страниц и, согласно хронологии жизни героя, находится в конце произведения, ближе к его концу.

И я вспомнила, что в опубликованных документах об остановившемся булгаков­ском поезде было сказано, что сначала они получили сталинское разрешение на постановку и потому двинулись в путь. А потом их догнала запретительная телеграмма. Думаю, что сначала Сталин не дочитал до этих последних страниц. А когда дочитал, то готов был остановить движение всех поездов по всему Советскому Союзу — от этого своего лица за решеткой тюремного окна.