Сталин и литература
Шрифт:
Всё это исторически непоправимые трагедии, и, как показывают будущие эпохи, расплачиваться за них приходится всю жизнь. И переправить невозможно.
До Венгрии с апреля 1953 года до 1956 года — именно это время — я жила с подъемом и даже верой, каких не было в моей жизни никогда. Это общественно-профессиональное мое состояние с тех пор не восстановилось и пропало навсегда, каких бы успехов я ни добивалась в дальнейшей своей работе. Потому что впереди был "Новый мир".
Маятник заколебался, точка опоры была сдвинута, черные силы набросились на литературу. Главным врагом стал роман Дудинцева "Не хлебом единым".
Мучительная
Я видела сама, что это так.
Без Венгрии не могло бы возникнуть "дело Пастернака". И "дело Гроссмана", Манеж... "Дело Некрасова"...
Темные доносчики, ничтожные писатели-мракобесы и тупые аппаратчики снова становились победителями. Но при Хрущеве были взлеты побед и поражений, была обнадеживающая непредсказуемость и неровность, связанные с богатством, а не бедностью его личности. Хотя венгерские события нельзя забыть никому и никогда.
Я работала в это время в журнале "Знамя"... Главный редактор Кожевников был до них все время в настоящей панике из-за наступившего нового времени, даже думал, что оно пришло навсегда. В панике он даже напечатал "Оттепель" Эренбурга, взял меня на работу в отдел критики и жаловался очень искренно, что не может жить без указаний из ЦК, описывал, как бегал по этажам ЦК, чтобы узнать, чтобы вынюхать там — у дверей.
Теперь он выпрямился, успокоился и до конца дней не сошел с этих привычных для него позиций.
Меня он обозвал ревизионисткой, бегал всюду (вплоть до ЦК) и кричал, что я устроила в журнале "Знамя" венгерский мятеж, не давая в отделе критики разнести рассказ Гранина "Собственное мнение".
Должна при этом добавить (очень коротко), что собственная моя трудовая книжка целиком отражает этапы холодной и горячей войны. Все записи об уходах и увольнениях, и 1950-й год, и год 1953-й (самая страшная формулировка — "Советский писатель" — Лесючевский).
В 1956-м году я уходила из журнала "Знамя"...
И уход из "Нового мира" — конец моей редакционной работы. И конец "Нового мира" — журнала Твардовского, на страницах которого встретились и объединились такие разные и такие замечательные писатели. Их многоголосье было преступно разрушено навсегда.
Пока будет существовать грубая и примитивная зависимость литературной полосы от международной полосы (если говорить на газетном языке), а значит, литературы от атомной бомбы — будут гибнуть писатели и гореть их рукописи. А рукописи горят — это я видела сама и хорошо знаю по истории литературы.
Как бы ни развивались события в мире (будем мечтать о том, чтобы они шли в согласии и гармонии!), но все равно, при всех катаклизмах, эта роковая связь международной и литературной жизни должна быть разрушена, нравственно переработана, должна исчезнуть навсегда.
12
Не надо забывать и о другой стороне этого дела — о груде умерших книг, стихов, статей, меченных циничнейшей печатью времени. Об образе международника... Человека, который никогда ни за что не пострадал. У которого не было собственного пути, только сиюминутно установленный — общий. Он вышел из пекла в том же свитере, с тем же микрофоном в руках. Я выключаю телевизор сразу, как появляется он, стараясь не
И не только международники. Главное — писатели. Как исказило, например, активное участие в сталинской холодной войне послевоенное творчество Симонова или Эренбурга, когда они создавали произведения, которые во все эпохи были безнравственными — и "Русский вопрос", и "Друзья и враги" или "Буря" и послевоенная публицистика.
И это, как раньше говорили у нас, — приличные люди. А что творили неприличные? К сожалению, мы их забываем лучше, чем приличных. А это тоже нехорошо.
И все-таки проклятый Бродвей, как Англия и греховный Париж, были в черной мгле... Хорошо, что я когда-то читала и Вальтер Скотта и Диккенса и Майн-Рида. А в детстве очень любила "Маленького лорда Фаунтлероя"... И еще много разных книг. А те, кто не читал?
Да, кто знает, что там за морем-окияном, в тридевятом царстве? Мы не знаем... Но наш любимый Тито! Он оказался даже отвратительнее, чем Гарри Трумэн в коротких штанишках. А о нем мы знали все, все читали и очень восхищались им по бесчисленным фотографиям, посвященным ему очеркам, статьям. Мне тоже он казался красивым, героическим и очень мужественным.
И вдруг, совершенно внезапно, его начали поносить — и как! Газеты, журналы, книги буквально трещали от вырываемых из тиражей и сигнальных экземпляров статей, цитат, фактов. Самые большие ортодоксы должны были каяться в совершенных ошибках. Вот и визг... Режут, кромсают, выкидывают на свалку.
Не успели оглянуться, как появляются новые статьи. И что было по моим воспоминаниям самым противным — это мгновенно написанный "роман" против Тито писателем Орестом Мальцевым. Не было в то время человека, который не сказал бы, что он гнусный. Роман был молнией напечатан в журнале "Знамя" у Кожевникова, получил в тот же момент лично Сталинскую премию, восторженные статьи, груды изданий и переизданий по всей стране.
К этому надо добавить, что когда Сталин умер, Орест Мальцев в этот буквально момент кончил вторую часть своего романа против Тито. И понес ее в "Знамя" к Кожевникову. Я уже писала, что тогда работала там. Но Кожевников хорошо знал свое дело — когда печатать, а когда не печатать романы против Тито. И надо сказать, что все в редакции, включая Кожевникова, хохотали над Орестом Мальцевым, что он именно сейчас принес эту вещь. Он вел себя гордо. И сказал, уходя из редакции:
— Вы еще позовете меня!
Этого, правда, не произошло.
13
По вылавливанию Сталинских премий из журналов впереди были "Октябрь" Панферова и "Знамя" Кожевникова.
Бедствием тех лет были романы самого Федора Панферова и его жены Антонины Коптяевой. Они их выпускали каждый год. При этом из журнала "Октябрь", из самых недр его, каждый год, перед премиями, ползли по Москве слухи: что Коптяева — родная сестра жены Маленкова... Точно известно... И что сам Маленков и Федор Панферов вместе отправились по лесам и полям — на охоту... Именно сейчас... Кто-то даже звонил в "Октябрь" Панферову, и ему ответили — на охоте... Коротко и ясно. Что под этим скрывалось — кто мог тогда понять? Слухам верили не так истово, как теперь.