Сталин и литература
Шрифт:
При всей моей профессиональной неопытности и невероятной увлеченности я прекрасно понимала, что работаю не в той "Литературной газете", которую создал Пушкин.
"Литературная газета" проводила все идеологические и политические директивы отчетливо и точно. Как и все. Начав в ней работать, в небольшом ее коллективе на своей первично рядовой должности, я вдруг увидела себя в такой близости от товарища Сталина, что было страшно. В прямом и буквальном смысле этого слова. Потому что от него — от Сталина — шли все время какие-то слова, фразы, то премии, то указания, то постановления и чьи-то
Каждый вышедший номер — конечно, первый его экземпляр — ложился, как уверяли все, прямо к нему на стол. И в день выхода номера главному редактору Ермилову звонил "Кундин из ЦК" и находил ошибки. Он был грандиозен, этот "Кундин из ЦК"...
Я встретила его в другую эпоху, когда работала в одном толстом журнале. Он вошел в мою комнату и назвал свое имя. Стыдно вспомнить, какой хохот напал на меня.
И возвращаясь к тем дням, хочу подчеркнуть, что нельзя было представить себе, будто "Литературная газета" отбилась от рук и нуждалась в специальном постановлении Президиума Союза писателей. И ее "реорганизация", как сказали мне, шла от Сталина.
Вспоминая эти первые послевоенные годы и свои чувства, связанные с окончанием войны, я хотела бы добавить при этом, что была надежда (я писала об этом в своей статье о Викторе Некрасове и значении его повести "В окопах Сталинграда"), — была надежда, что теперь в литературе нельзя будет лицемерить и лгать. И это имело реальное подтверждение в вещах Некрасова, Казакевича, Гроссмана, Твардовского. Что о войне надо писать правду, и эта правда спасет человеческую жизнь от огрубления и души от одичания. Это была надежда, которую литература несла людям — тем, кто писал, и тем, кто читал.
Я помню, что именно в тот год появилась первая вещь Валентина Овечкина "С фронтовым приветом". Ее почему-то несправедливо забыли, а тогда читали все. Эта повесть — горячие речи возвращающихся с войны фронтовиков. Они звучат прямо в поезде, который везет их с войны домой. И там все время повторяется этот вопрос — неужели после войны мы сможем жить, как жили раньше? Плохо работать? И такой удивительный вопрос-мечта: что после победы не может быть нищих колхозов... Прочитав эту повесть, я бросилась заказывать на нее положительную рецензию и сдавала ее в набор. С тех пор мне кажется, что Овечкина неправильно считают только очеркистом, он лирик, и лирика его души слышна в этой вещи.
Я хочу подчеркнуть, что этой надеждой были отмечены именно эти — самые первые месяцы и годы после окончания войны.
И на страницах "Литературной газеты" печатались тогда целые страницы из переводов Пастернака, были помещены фотографии Ахматовой и Пастернака на вечере в Союзе писателей и отчет об этом вечере — это делала не я. Но я ходила к Гроссману, и была напечатана беседа с ним, я обратилась к Вересаеву, чтобы заказать ему статью для "Литературной газеты", и последняя его статья была напечатана именно здесь, за что меня хвалили.
Надежда... Но Пушкин сказал, что "надежда — несчастью верная сестра...". Всю свою жизнь я думала над этими словами, то соглашаясь, то протестуя.
А Пушкин всегда прав. Как ни трудно грубо переходить от Пушкина к Сталину, нельзя не сказать, что концом надежды и настоящим несчастьем было сталинское постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" — первый сталинский послевоенный разгром литературы в августе 1946 года. Совсем недавно оно было отменено. Но кому по силам его отменить?
Какие пласты истории вызвали его к жизни? Случайно или закономерно появилось оно? Ниже я попытаюсь ответить на эти вопросы, опираясь на "реорганизацию" "Литературной газеты", на глубокую связь этих решений.
Но сначала хотела бы сказать, что я запомнила шоковое состояние всех людей, с кем работала и встречалась. В момент "Ленинграда" и "Звезды"... На всех без исключения это свалилось как снег на голову. Даже на тех, кто это постановление будет потом выполнять. Это походило на военную операцию.
Внезапно всех руководителей всех газет, журналов и изданий вызвали в ЦК. Без всякой подготовки. И там было оглашено постановление ЦК. Кто оглашал — я не помню. Но было в тот же день известно (к вечеру этого дня), что все оно написано Сталиным — от первого слова до последнего. От "Литературной газеты" была заместитель главного редактора Евгения Ивановна Ковальчик44 — она приехала из ЦК вся белая. Я видела сама. И вошла к ней в комнату, когда она оказалась одна. И стала спрашивать — что с ней? Что случилось? Что услышала она в ЦК? Она сказала одно только слово:
— Грубо... Грубо... Грубо... — И все повторяла его.
Я напомнила о журналах "Звезда" и "Ленинград" потому, что история "реорганизации" "Литературной газеты" прямо связана с ним во времени и пространстве, это два акта одного процесса.
Что услышала я в редакции, когда приехала из Переделкина? Что Сталин — лично он — решил переделать нашу газету. Такое доверие оказал... Потому что только писатели должны решать в ней все проблемы мира и войны. "Все, что интересует наше государство", — говорили тогда.
Я не могла ничего понять, и мне было жаль нашей старой "Литературной газеты". Почему меня срочно вызвали из отпуска?
— Чтобы бороться с Уолл-стритом, — говорили вокруг.
Я тогда в первый раз услышала это сочетание слов. Сейчас я могу все назвать своими словами. Сталин решил перестроить газету, чтобы вести холодную войну с Западом. Именно теперь опускался железный занавес и кончалась дружба союзников в общей войне. Постановлением о журналах "Звезда" и "Ленинград" неслучайно открывался этот период, хотя никто, мне кажется, не написал об этом, не объяснил международный его смысл. Железный занавес, который лег на наши плечи, наши души. Холодную войну с Западом по бесовско-верховенско-инквизиторскому замыслу Сталина должны были вести писатели. Без писателей он вообще не мог прожить и дня. Рвать связи с Западом должны писатели в обновленной и перестроенной "Литературной газете". Такое доверие... В редакции прямо говорили мне — я никак не могла понять... Борьба с Америкой будет самой... острой в нашей газете, услышала я.