Сталин и заговор генералов
Шрифт:
Отголоски каких-то кулуарных обсуждений кандидатуры «генерала» для замены Ворошилова, видимо, нашли отражение в показаниях В.Примакова на следствии, который говорил, что: «Троцкистская организация считала, что Якир наиболее подходит на пост народного комиссара вместо Ворошилова»'. Некоторые называли комкора В.Путну. На должность наркома претендовал и А.Егоров. Таким образом, в военной элите не было единства. Раздробленная на «генеральские группировки», раздираемая персональным соперничеством, в военно-политическом отношении она была весьма рыхлой и не могла проявить себя как самостоятельная политическая сила. Однако в основном она состояла из профессионалов, которые были озабочены не только карьерными проблемами. Осложнившаяся к 1935 г. геостратегическая ситуация обнажила весьма серьезные проблемы оборонного
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Революционная стихия, вырвавшаяся в феврале 1917 года из недр России, на несколько лет стала мощной силой. С ней сознательно или неосознанно, начиная с 1917 по 1921 г., вели в той или иной форме, но, в сущности, одну и ту же по смыслу борьбу сменявшие друг друга волны все новых, все более радикальных революционных элит. Борьбу, в общем-то безуспешную до тех пор, пока обстоятельства 1921 г. не подвели самому буйству Революции своеобразный итог. «Страшный русский бунт, бессмысленный и беспощадный» был жесточайшим образом подавлен Красной Армией во главе с М.Тухачевским и с другими «революционными генералами». Советская власть и большевистская партия, оказавшиеся бессильными перед Кронштадтом и Тамбовщиной, были спасены «красной» военной элитой, 80% которой составляли бывшие генштабисты и кадровые офицеры царской армии. Так советская военная элита заявила претензии на лавры «спасителя большевиков и национальной государственности» и на право принимать активное участие в будущем России. Она оказалась единственной дееспособной силой в борьбе с социальной стихией, разрушившей Российскую империю.
«Великодержавно-государственная» политическая ориентация советской военной элиты, «спасавшей большевиков» в 1921 г., являла собой одну из форм, назову ее так — «офицерского», в контексте российской культурно-исторической традиции, или «имперского» решения проблемы. В пределах той же «офицерской» парадигмы начиная с конца 1917 г. предпринималось решение «российской проблемы» Белым движением. Поляризация позиций Красной и Белой армий опиралась на социокультурный и социоментальный настрой их комсостава, представленного «офицерами военного времени». Кадровое же офицерство, особенно генштабисты, носители великодержавно-государственного
смысла, были морально готовы к компромиссу между «генштабистами» Красной и Белой армий.
Эта тенденция обозначилась еще летом 1919 г. в «деле» о так называемом «заговоре в Полевом штабе РВСР». Она вполне определилась к 1921 г. Можно с полным основанием считать, что в первой половине 20-х гг. (по крайней мере) вполне явственно и достаточно убедительно просматривался один из вполне реальных вариантов вектора послереволюционного и послевоенного развития России. Разумеется, речь идет лишь о моменте конкретно-исторического выбора, который сам по себе в своем исходном состоянии и в политическом, и в морально-этическом, и в социокультурном смысле нейтрален. Ясно одно — военная элита в сложившейся конъюнктуре оказалась склонной «присвоить себе» право выбора варианта национально-государственного развития. Однако это вовсе не значит, что она уже имела или способна была сама выработать «модель развития» или тем более самостоятельно реализовать какую-либо из уже предлагавшихся «моделей». Во всяком случае, Гражданская война в России такие возможности предоставила белым армиям и их «вождям», но они не сумели их реализовать.
Красная Армия, ее военно-профессиональная элита, ее лидер М.Тухачевский оказались победителями в Гражданской войне между красными и белыми. Тухачевский выиграл схватку за «человека с ружьем» на полях Гражданской войны. Он символически воплощал, таким образом, «победителя» и нового «лидера» не только «красной», но и «белой» части вооруженной
В контексте приведенных утверждений нельзя не обратить внимания на один из стержневых факторов политической ангажированности советской военной элиты 20—30-х годов. Назову его — «Тухачевский-фактор». И речь не идет обязательно о действительной роли или политических свойствах этой личности. В силу совокупности многих причин, и не в последнюю очередь социоментальной устремленности военной элиты, некий «архетип Тухачевского» с течением времени начал принимать активное участие в социально-политических, социокультурных процессах, функционируя все чаще независимо от своего реального прототипа, в качестве продукта «социального воображения». Он превратился в разновидность «военно-политической привычки», «модели» политического поведения военной элиты, особенно во «впечатлениях» элиты политической. Так или иначе, но это имя стало символом участия военной элиты в политических процессах. Смыслоопределяющим политическую роль военной элиты с 20-х гг. становится политический архетип — «заговор Тухачевского».
«Харизматические» свойства личности М.Тухачевского в сочетании с кажущейся затаенностью его намерений, спрятанных маской «молчаливости»; его «реваншистские» настроения, не получившие ожидаемого «выплеска» в новой «революции извне»; наличие в его распоряжении преданных ему лучших в Республике войск, аполитично-беспартийных, пронизанных этносоциальной «обиженностью» и руководимых его давними соратниками, столкнулись с раздражающим, но нескрываемым намерением политического центра «отнять у него армию» (читай: отнять у него смысл существования).
К сказанному следует добавить разочарование «генштабистов» и значительной части армейских «революционных командиров» в Л.Троцком. Первых «вождь Красной Армии» не защитил от «чистки», активно начатой с весны 1923 г., вторых — от последствий сокращения армии. Преобладание в советской военной элите беспартийных «спецов-генштабистов» и отсутствие в Республике политического «вождя» (уже свершившаяся политическая, а вскоре и физическая смерть В.Ленина и обнаружившаяся политическая слабость Л.Троцкого) складывались в уникальную политическую конъюнктуру. Она подталкивала Тухачевского к «военному перевороту» с той же решимостью и настойчивостью, с которой несколько лет назад невыносимость «германского плена» упрямо толкала его к неоднократным «лагерным конспирациям» и побегам.
Именно в М.Тухачевском концентрировали свои настроения и надежды «красные» и «белые» остатки русского офицерского корпуса. Однако прерванная его арестом казавшаяся неизбежной «бонапартизация» Советской России уже предопределила социально-политический и социокультурный вектор будущей судьбы страны и армии. Ныне ясно, что тогда, с 1924 г., ее развитие пошло не в рамках «офицерской» парадигмы. Советская военная элита, сложившаяся в Гражданской войне, теряла свою социокультурную значимость и реальную политическую роль с падением М. Тухачевского.
Замедленность его «падения» обусловлена была не только обстоятельствами внутрисоветскими и позицией, занятой представителями «новой военной элиты». Пока интеллектуальной и профессиональной опорой Красной Армии оставались «военспецы-генштабисты», пока, следовательно, над сознанием не только советской военной элиты, но и над сознанием элиты партийнополитической довлел авторитет специалиста старой русской армии, сохранялся и авторитет «зеркального отражения» Красной Армии — армии Белой в изгнании и ее военных специалистов. Белое военное зарубежье сохраняло вплоть до конца 20-х гг. репутацию главного врага. Но именно для этого врага, в гораздо даже большей мере, чем для «спецов» в Красной Армии, «наполеоновская легенда Тухачевского» до конца 20-х оставалась уникальной реальностью, способной примирить их с послереволюционной Россией. Они готовы были принять «красного Бонапарта» в качестве и своего лидера и стать «под знамена Тухачевского». Именно эта вера русского военного зарубежья в «харизму» Тухачевского помогала, постоянно подпитывая ее «информационными играми» ОГПУ, удерживать лидеров Белой армии в изгнании от вооруженного вмешательства в дела СССР.