Сталин в битве за Москву
Шрифт:
Всё стихло, и он попробовал продолжить путь по краю балки. Впереди был густой кустарник, и хоть не лето, но всё же укрытие. Сделал перебежку.
И тут услышал рокот моторов.
Внизу, в балке, остановились два бронетранспортёра. Из них высыпали автоматчики, развёртываясь в цепь. Послышалось:
– Рус, сдавайся!
«Поднять автомат? Не успею, да и сколько положу-то? Гранаты, у меня ещё две гранаты».
Он быстро вытащил кольцо одной, крепко зажал пусковую скобу, затем приподнялся и, привалившись к стволу дерева, проделал то же со второй
Немцы загоготали и поспешили к нему с трёх сторон…
Беликов, услышав взрывы гранат, остановился и спрятался на опушке рощи. Надо было спешить в батальон, но видно было, что на другой стороне балки наступала страшная развязка. Первой мыслью было открыть огонь по немцам, которые поднимались по склону к Овчарову, даже пожалел, что отдал запасной диск. Вот бы сейчас устроил им…
И вдруг пришёл в ужас от увиденного. Сержант Овчаров, выпускник-кремлёвец, сын погибшего в жестоких боях с врагом генерала, стоял с поднятыми руками и ждал, когда к нему подойдут немцы. И они подходили всё ближе и ближе. В это не верилось…
Теперь появилось желание разрядить весь диск в недавнего своего друга и командира. Эх… Он даже поднял автомат, но было слишком далеко, да ведь и задача – сообщить комбату, что оставили свои позиции панфиловцы.
Слезы досады, слёзы гнева, разочарования хлынули из глаз, но в следующее мгновение они сменились другими слезами, слезами боли и утраты, потому что, дождавшись, когда его обступят немцы, Овчаров разжал пальцы, и два взрыва оборонительных гранат грянули почти одновременно. Снег на склоне балки почернел от трупов в крысиных шинелях…
Беликов рыдал, не стесняясь сосен и берёз, он рыдал, не стесняясь редких пташек, которые порхали между деревьями, успокоенные тем, что стреляют далеко, рыдал и бежал по роще к своему батальону, чтобы доложить о том, что панфиловцев нет, и о том, что совершил сержант Овчаров, ведь об этом должны были знать боевые товарищи, об этом должны были знать командиры…
Пробраться к своим удалось лишь с наступлением темноты. Батальон был в плотном кольце.
Комбат выслушал доклад, лёжа в землянке. Голова перевязана, на бинте следы крови. Полушубок наброшен, и видно, что надеть его невозможно, потому что перевязано плечо.
– Эх, Овчаров, Овчаров. Быть ему большим командиром… Да и не только ему.
– Вы ранены? – спросил Беликов, хотя вопрос был лишним. – Кровь?!
– Кровь, говоришь? – переспросил комбат. – Кровь не здесь… Кровью сердце обливается, когда думаю, что гибнете вы, ребятушки мои, уже вполне готовые взводные и ротные командиры, гибнете как рядовые красноармейцы. Э-эх! Сколько труда на обучение отдано! Сколько вы поработали! Почитай, последний полнокровный выпуск…
Он смахнул скупую мужскую слезу и сказал:
– Да, жаль, ты не сообразил, что не к нам идти надо – мне уж и так стало ясно, что отошли панфиловцы, да, судя по всему, и кавалеристы
Он немного помолчал и проговорил:
– Ну что ж, надо создавать группу для прорыва к штабу полка.
С наступлением темноты шум боя стих, но немцы не угомонились. Они наверняка подтянули резервы и ещё плотнее окружили красных юнкеров, как называли они кремлёвцев, тоже, как и сами кремлёвцы, не ведая, что перед ними уже не курсантский, а лейтенантский полк.
Последний резерв Ставки
Стемнело. Немцы притихли. В темноте они боялись продолжать атаки, да и решили, видно, что всё: красные юнкера окружены и наутро можно начать их уничтожение и пленение. Ох как хотелось им захватить в плен тех, кого, как они, конечно, знали, называли кремлёвцами. Кремлёвцы! Кремль! Москва. Захват в плен тех, кто именем своим связан с сердцем не только России, но и самой Москвы, событие знаковое. О нём должна раструбить вся германская и союзная с нею пресса.
Они думали о близкой победе.
А о чём думал в те минуты командир одного из батальонов сводного полка Московского Краснознамённого пехотного училища? Конечно, он не мог не подумать о том, как это ужасно – ежедневно терять таких замечательных ребят, которые уже могли бы командовать стрелковыми взводами и стрелковыми ротами, которые могли бы, пройдя полную, ещё довоенную программу и приобретя боевой опыт, без дополнительного обучения командовать стрелковыми батальонами, а может быть, даже и стрелковыми полками. И вот они гибли здесь, выполняя роли рядовых красноармейцев.
Комбат помнил подъём по тревоге на рассвете 6 октября, когда училище находилось в учебном центре на берегу озера Сенеж под Солнечногорском. Помнил, как курсанты переговаривались, занимая свои места в строю. До его слуха доносилось: «Наконец-то. Сейчас, наверное, в училище повезут. А там экзамены и выпуск». Выпуск-то был назначен на 15–16 октября. А было уже 6 число. Настал час прикрепить два лейтенантских кубаря к петличкам.
Они рвались на фронт, рвались, чтобы командовать взводами, они даже представить себе не могли, что судьба распорядилась иначе, что им придётся воевать рядовыми.
И вдруг жёсткий, суровый приказ: совершить 85-километровый марш в район Волоколамска и преградить путь к Москве немецким танковым и моторизованным армадам.
Их не вводили во всех подробностях в обстановку, сложившуюся на фронте, да ведь в тот момент она была и старшим-то командирам известна лишь в самых общих чертах.
Ещё накануне казалось, что фронт стабилизируется, что Москва прикрыта надёжными оборонительными рубежами, что вот ещё немного, и враг будет окончательно остановлен, ну а дальше – дальше начнётся решительное изгнание его из родной земли. Они верили в то, что им доведётся вести свои подразделения на врага, преследуя отходящие банды, освобождая захваченные нелюдями советские города, деревни и сёла.