Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Да что там младороссы, если летом 1924 года будущий идеолог фашизма доктор Геббельс объявил себя национал-большевиком и заявил: «У государственного социализма есть будущее. Я верую в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм... Мы должны преодолеть усталость государства... С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством... Национальная общность — единственная возможность социального равенства». И ничего странного в таком заявлении Геббельса не было. Не только Россия, вся послевоенная Европа стояла на перепутье исторических путей.
Старая система
Очень много от социал-большевизма взял и нарождавшийся фашизм. При этом Россия и не думала копировать опыт итальянских и немецких социал-националистов. «Зачем нам фашизм, — вопрошал тот же Устрялов, — если у нас есть большевизм? Видно, суженого конем не объедешь. Тут не случай, тут судьба... Конечно, русский большевизм и итальянский фашизм — явления родственные, знамения некоей эпохи. Они ненавидят друг друга «ненавистью братьев». И тот и другой — вестники «цезаризма», звучавшего где-то далеко, туманною музыкой будущего. В этой музыке — мотивы и фашизма, и большевизма. Она объемлет их в себе, «примиряет» их... в категориях диалектики.
Оно и понятно, тогда еще никто не мог предвидеть, чем закончится создание «обновленных» государств, и всем казалось, что разброд и разруху Первой мировой войны могут преодолеть только национал-большевистские и национал-социалистические идеи обновления общества. Впрочем, так оно и было на самом деле, и примеры России и той же Германии — лучшее тому доказательство.
Сколько ни бились немцы со своей страной, расцвела она (и всего за каких-то шесть лет) лишь при Гитлере. И, конечно, переход Сталина к национал-большевизму был вполне закономерен и подготовлен самой жизнью. Да и не был, по большому счету, национал-социализм доктриной одного Сталина, иначе он никогда не пришел бы к власти. О нем мечтало и все население огромной страны, которое куда больше волновали собственные проблемы, нежели какая-то там совершенно непонятная (да и вряд ли кому нужная) мировая революция.
Страна устала от великих потрясений, мучивших Россию со времен первой русской революции, и никто не имел желания ходить в походы на Варшаву или Берлин. А вот строить Днепрогэс и Магнитку люди уже хотели.
Вспомним знаменитый спор Сталина с Лениным относительно формы будущего советского государства. Уже тогда Сталин ратовал за создание единого национал-большевистского государства. Просто ленинский план предусматривал путь к нему более медленный и осторожный. И когда Сталин выступил с идеей строительства социализма в одной стране, это означало ускорение процесса формирования СССР как единой и неделимой советской державы. Уже тогда, в самый разгар нэпа, Сталин закладывал основы будущей имперской, национально-державной концепции правящего режима и того самого возврата и к казачьей форме, и к генеральским званиям, и к воссозданию патриархата, который так больно ударит по чувствам никогда не имевшего отечества Троцкого.
В свою очередь, выдвижение идеи строительства «социализма в одной стране» означало переход к заключительным фазам национально-государственной эволюции большевистского режима.
Конечно, идеи Сталина появились не на пустом месте. Сам Ленин в последних работах уже не привязывал построение социализма в СССР с мировой революцией. А Бухарин в 1922 году
Да что там Бухарин, если такой фанатик мировой революции, как Троцкий, указывал на возможность строительства социализма в России без ссылки на мировую революцию. Потому и говорил весной 1923 года слушателям университета им. Свердлова, что «у нас на одном полюсе очень концентрированная и квалифицированная индустрия и что, если весь мир, кроме России, «провалился бы», то Россия при ее средствах не погибла бы!»
Однако все это было пока только в теории. На практике же едва ли не все партийное руководство продолжало ожидать мировую революцию, которая, по его убеждению, и должна была стать сигналом к началу развернутого социалистического строительства.
Сталин, по всей видимости, уже тогда не верил ни в какие победоносные европейские революции, а потому был готов отказаться от прежних идейных, по сути, уже догматических установок марксизма и перенести акценты на национально-государственный уровень. Однако столь резкий поворот мог поставить точку на его политической карьере, поскольку все еще ослепленная идеей мировой революции партия просто побоялась бы идти за ним.
И как знать, не об этом ли говорил в «Социалистическом вестнике» в феврале 1925 года пожелавший остаться неизвестным автор. «Не буду утверждать, — писал он, — что... наша беда в том, что у нас нет лица, которое могло бы решиться на этот шаг. Все боятся — пойдет ли за ними партия... За последнее время пошли слухи, что Сталин всех перехитрил: он сам взялся за трудный маневр поворота. Его последние выступления на заседаниях Политбюро говорят, что Сталин думает, что он, как единственно безупречный в прошлом и притом держащий в своих руках весь партийный аппарат, может решиться на опасный шаг».
О каком повороте идет речь? И на какой «опасный шаг» мог решиться Сталин? Не на отказ ли от мировой революции? И не потому ли остальные партийцы боялись этот самый шаг сделать, что он явился бы вызовом марксизму? Если это было так, то как бы повторялась ситуация с «Апрельскими тезисами» Ленина, когда никто и слышать не хотел ни о какой социалистической революции, поскольку на том этапе она являлась отходом от традиционных воззрений Маркса. И точно так же теперь никто не мог даже помыслить об окончательном уходе от идей мировой революции и о торжестве национал-большевизма.
Да, тогда Ленину удалось переломить ситуацию и заставить, если и не поверить ему, то, во всяком случае, пойти за ним. Но то был Ленин, признанный лидер партии и ее теоретик. Сталин ленинской харизмой не обладал, и ни Каменев, ни Зиновьев, ни тем более Троцкий не могли даже и помыслить о том, что правы не они, а тот «азиат», как однажды назвал Ленин Сталина, никогда не блиставшего в теории.
Точно так же смотрел на попытки недоучившегося семинариста заниматься высшими материями и признанный самим Лениным главный теоретик партии Бухарин.
И до поры до времени Сталин был обязан представляться рьяным сторонником мировой революции, что он с успехом и делал. Умело превратив отклонения от нее в подготовку к будущему наступлению, он заговорил о «двух стабилизациях»: капитализма (крестьянство) и советского строя, который закреплял завоеванные позиции и шел вперед по пути к победе. «Мы, — говорил он, — можем построить социализм, и мы будем в строительстве вместе с крестьянством, под руководством рабочего класса». И это самое «руководство» означало многое.