Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Так перемешались два вражеских стана, слились друг в друга, как два зубчатых колеса. Противоречия растут. Социализм, ведущий биржу, пролетарий, царствующий над буржуа. Собственник под охраной рабоче-крестьянской милиции. Где здесь свое и чужое, где враг и друг». Так что все предпосылки для нападок на защищавшего крестьян Сталина у оппозиции были. Однако тот и не думал сдавать свои позиции. Во всяком случае, пока...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Ну а пока суд да дело, ситуация складывалась куда как интересная. Апологет эволюционного развития экономики
Сам Сталин активного участия в дискуссии не принимал и до некоторого времени только наблюдал за всем происходящим. И лишь однажды, когда совсем еще недавние защитники крестьянства обвинили партию в «кулацком уклоне», он вступил в спор и очень убедительно доказал, что страна по-прежнему нуждалась в товарном хлебе и даже частичное введение политики «военного коммунизма» не только неправильно, но и опасно. Да и какая могла быть сейчас опасность от развития кулацких хозяйств? Наоборот, польза! И не о догмах теории им надо было заботиться, а о как можно большем поступлении в бюджет части накоплений богатых слоев крестьянства.
Инициаторами уступок крестьянам был и нарком земледелия А.П. Смирнов, и известный экономист-народник Н.Д. Кондратьев. Тот самый Кондратьев, который предупреждал о том, что запасы хлебы растут гораздо медленнее, нежели требуется для развития промышленности. И делал вывод: «Далеко не всякий более быстрый рост индустрии желателен, так как далеко не всякий рост ее объективно возможен без нарушения равновесия всего народного хозяйства, без расстройства рынка и валюты, без отчуждения города и деревни». Что, по сути дела, ставило крест на стратегии Бухарина, Троцкого и самого Сталина.
Тем не менее до нового кризиса все это казалось обычной перепалкой соперничавших между собой теоретиков, с одной стороны, и пытавшихся любой ценой свалить Сталина Зиновьева и Каменева — с другой. Единственное, что очень не нравилось Сталину, так это излишняя, на его взгляд, самостоятельность ленинградской партийной и комсомольской организаций. Потому он и предложил Зиновьеву выступать со своими теоретическими изысканиями как члену Политбюро, а не как руководителю ленинградских коммунистов.
Однако к марту обстановка обострилась настолько, что Орджоникидзе с грустью писал Ворошилову, что обе стороны готовятся к истреблению. Тем не менее до декабря 1925 года эти разногласия оставались для большинства рядовых партийцев тайной. Как это ни печально, но именно тогда коммунисты стали делиться не по идейным платформам, а по месту жительства, что еще больше вело к деградации партии, поскольку члены партии отстаивали не свои убеждения, а сражались за своих вождей.
Да и что оставалось делать поддерживавшим того же Сталина ленинградским коммунистам, которые теперь боялись выступать против Зиновьева, уже успевшего превратиться в местного партийного князя. О Сталине и говорить нечего. В Москве за вольнодумие головы откручивали сразу. И, конечно же, все эти выступления «удельных князей» ему не нравились. Ведь именно они в
Было, конечно, и личное, и «теоретика» Сталина, каким он снова начал себя мнить, несказанно возмущали попытки Зиновьева и близкого к нему Каменева выдавать себя за единственных хранителей чистоты первозданного ленинизма, что очень мешало выработке общей стратегии партии в постоянно менявшихся условиях. Однако Зиновьев оказался честнее Сталина и уже в 1924 году заявил, что в стране нет никакой диктатуры пролетариата, а есть диктатура партии, с чем Сталин, конечно же, не согласился. Он заявил, что делает доклады на съездах от имени ЦК, но единственным идеологом партии не является.
Зиновьев был согласен с ним лишь частично, поскольку идеологом Сталина вообще не считал и в роли первосвященника в построенном Лениным храме видел только себя. А потому и решил бросить вызов Сталину, написавшему учебник по ленинизму для малограмотных, своей «Философией эпохи».
В новой работе Зиновьев убеждал партию, а вместе с ней и огромную страну, что нэп основан на неравенстве и необходимо как можно быстрее нейтрализовать крестьянство, которое в силу своей природы противостоит диктатуре пролетарита, или скорее диктатуре партии. И, судя по изложенным в «Философии эпохи» взглядам, Зиновьева можно было теперь, как и Троцкого, обвинить в подрыве союза с крестьянством.
Книга Зиновьева, в которой, по мнению Сталина, было все, что угодно, кроме самой «философии эпохи», ему не понравилась. И он ответил грубой критикой, разгромив ее в пух и прах. Зиновьев не выдержал и вместе с Каменевым потребовал смещения Сталина с поста генсека. И повод у них был: к тому времени реальная власть оказалась сосредоточенной в Секретариате ЦК, или, иными словами, в руках Сталина.
Что же касается Каменева, Зиновьева и Троцкого, то их как бы уже не существовало в природе, и тем более в Политбюро. Все вопросы обсуждались заранее, а все их предложения тотчас торпедировались или затягивались на долгое время. Познавшие теперь на своем уже горьком опыте, что такое партийный бюрократизм, униженные вожди требовали превращения Секретариата в чисто технический отдел и возвращения всей верховной власти Политбюро. При этом оба напрочь позабыли о том, что не кто иной, как они сами совсем еще недавно создали руководящую «семерку», отрезав таким образом от правления страной Троцкого.
Вскоре группу «ленинцев» покинул и Дзержинский, предварительно назвав восстание Зиновьева и Каменева «Кронштадтом внутри партии». Феликс Эдмундович однозначно считал, что бывшие вожди раскалывают партию и прокладывают своими необдуманными действиями дорогу будущему Бонапарту, которого он по-прежнему видел не в умеренном Сталине, а в Троцком. Его он ненавидел ничуть не меньше первого.
Сместить Сталина Каменев и Зиновьев намеревались на том самом заседании антитроцкистской фракции, где должна была обсуждаться книга «Философия эпохи». На место генсека они прочили давшего им свое согласие кандидата в члены Политбюро Рудзутака, который, по их мнению, должен был оставаться над схваткой. Однако в самый последний момент тот одумался и на решающее заседание не явился. За что уже в следующем году и стал с подачи Сталина членом Политбюро. Он же будет и первым из высшего руководства, кого арестуют в 1937 году.