Сталинская культура: скромное обаяние антисемитизма

Добренко Евгений

Дальнейшее известно: с 1938 г. прекращается выдвижение евреев на партийные и административные должности, а затем начинается постепенное вытеснение из всех сфер тех евреев, кто пережил Большой террор, переросшее в «систематическую этночистку» (с. 57). После Большого террора ВКП(б) была уже совершенно другой партией: «Во время «большого террора» с ленинской гвардией — частью правящей элиты, интернационалистской по духу и по национальному составу (с существенной еврейской «прослойкой»), было покончено политически, да и в значительной мере физически. Доминантой власти стала новая генерация управленцев, самоутверждавшаяся, в том числе, и путем устранения конкурентов из числа евреев» (с. 69). Сталинская «коренизация» руководящего аппарата привела к власти совершенно новую породу людей: согласно приводимым в книге данным, на смену партийцам с дореволюционным стажем, которые составляли еще в 1930 г. 70% секретарей обкомов, крайкомов и национальных ЦК, в годы Большого террора пришли сталинские «выдвиженцы», наводнившие партию, начиная с «Ленинского

призыва». В 1939 г. они составляли уже более 80% этой категории партработников, а на уровне секретарей райкомов и горкомов — более 90%. Эти люди, будучи в массе своей обычными аппаратчиками–карьеристами, рвавшимися к власти и номенклатурным благам, не имевшими ничего общего ни с революционным идеализмом, ни с интернационализмом, и составили социальную базу сталинского режима, впитав в себя и антисемитизм, который Костырченко связывает с «прогрессирующей личной юдофобией Сталина» (с. 55).

Важный аспект исследования — институциональный. Костырченко подробно рассматривает механизмы аппаратной борьбы за власть в руководстве страной (в Кремле, в ЦК, в правительстве, в МГБ) и то, как влияли карьерные амбиции различных чиновников на динамику и ход антисемитских кампаний. С исчерпывающей полнотой, шаг за шагом, институция за институцией, персонаж за персонажем прослеживает он ход нарастания антисемитской кампании, бесконечные чистки, проработки (причем не только в Москве и Ленинграде — отдельная глава посвящена ситуации на Украине). Перед нами проходят портреты палачей и жертв, приводится множество эпизодов, свидетельствующих об огромном личном и гражданском мужестве истязаемых в застенках людей — поэтов, артистов, врачей, и о слабости сломленных, и о низости карьеристов и палачей, и о зверских преступлениях.

В целом, мотивация проводимой Сталиным политики хотя и проблематизируется в работах Костырченко, но, как представляется, не находит однозначного объяснения. Вернее, объяснений дается слишком много. Автор то персонализирует мотивы сталинского антисемитизма, утверждая, что первые еврейские влюбленности дочери и евреи в семье Аллилуевых стали толчком к цепи трагических событий («…явная антипатия Сталина к еврейскому родственному окружению и породила тот мифический «сионистский заговор», который привел к тайному убийству Михоэлса и разгрому ЕАК» — якобы Михоэлс подсылал к втершимся в сталинскую семью евреям своих агентов, доносивших американцам о личной жизни вождя (с. 149)), то, напротив говорит о внутриполитических мотивах, утверждая, что убийство Михоэлса «знаменовало собой<…>попытку власти, обезглавив культурную элиту еврейства, установить над ней тотальный контроль, дабы, лишив остатков возникших в «стихийно демократические» годы войны претензий на национальную самодеятельность, нейтрализовать ее «националистическое» влияние на еврейские массы» (с. 162—163). Однако этнизированное еврейство не было столь мощным, чтобы влять на «еврейские массы». Да и что это за «массы» такие? В социальном отношении это русифицированные рабочие и служащие, к «культурной элите еврейства» имевшие не больше отношения, чем рыбаки Каспия к балету Большого театра.

Особенно зыбкими кажутся объяснения глобально–международного характера: «Сопряжение краха иллюзии вовлечь Израиль в сферу советского влияния с тревогой, вызванной стихийным всплеском еврейского национализма внутри страны, породило в советских верхах приступ политической паранойи. В результате сталинский режим, разочаровавшись в пропагандистско–ассимиляторской терапии, прибег к радикальному «хирургическому» методу решения еврейской проблемы» (с. 171). Действительно, вполне предсказуемый после Холокоста всплеск еврейского национализма как внутри страны, так и в мире имел место, но никакой «пропагандистскоассимиляторской терапией» евреев сталинский режим не занимался. Сталин, несомненно, понимал, что опасность для многонациональной страны исходит не от национальных сантиментов практически русифицированного небольшого этноса, а от сепаратизма, в котором евреев заподозрить было невозможно (как показывает сам Костырченко, к претензиям ЕАК на Крым Сталин всерьез не относился и лишь использовал «крымский эпизод» в целях оправдания карательных акций против деятелей ЕАК и атак на Молотова), так что непонятно, чем так могла напугать его встреча евреями в Москве Голды Меир.

Итак, главное, чего нельзя понять из прочитанного: чего же хотел добиться Сталин своей политикой? В конце книги Костырченко пишет, что «решение еврейского вопроса», «с которым безуспешно пытались справиться сменявшие друг друга режимы в нашей стране как на протяжении XIX, так и почти всего XX веков», произошло «спонтанно и самопроизвольно». И это был попросту… исход евреев (с. 289). Но этого ли, в самом деле, добивалась советская власть, неся невероятные, как сказали бы сейчас, «имиджевые потери» от нежелания выпускать евреев из страны на протяжении всей своей истории? Тут же утверждается, что «сталинская «еврейская» политика ставила во главу угла ассимиляцию» (с. 292). Так и неясно, чего же добивался режим — исхода евреев или их ассимиляции? Одно попросту исключает другое…

Главная проблема, как представляется, в интерпретации мотивов поведения вождя как главной «институции» созданного им режима. Автор называет «дело врачей» «символом саморазоблачительной агонии созданного им диктаторского режима. Уже обреченный и стоящий, как и его творец, на краю могилы, он предпринимал все менее адекватные политико–социальной реальности шаги, пускаясь во имя самостимулирования во все более опасные авантюры, рискуя взорвать общество изнутри» (с. 240). При этом подход

автора колеблется в диапазоне от логических объяснений этих акций до признания Сталина к концу жизни невменяемым.

Так, задаваясь вопросом о том, верил ли Сталин в реальность «медицинского заговора», Костырченко отвечает: «Думается, скорее да, чем нет. И вот почему. Имеются многочисленные свидетельства, что к концу жизни диктатора его личность под влиянием общего старения организма, серьезных хронических заболеваний (гипертония, атеросклероз сосудов мозга и др.), постоянных психологических стрессов в значительной мере деформировалась. Боясь выпустить власть из слабеющих рук, он стал малообщительным, крайне подозрительным, в том числе и по отношению к тем, кто входил в его ближайшее окружение, часто бывал вспыльчив, все чаще совершал спонтанные и необдуманные и странные поступки» (с. 261). И хотя, как полагает Костырченко, «сила воздействия диктатора на ближайшее окружение оставалась столь гипнотической, что, даже находясь на краю могилы, он продолжал задавать основные параметры социальнополитического развития страны» (с. 265), он тут же приводит подтвержающие «диагноз» свидетельства близких вождя (от его дочери до Молотова, Хрущева и Шепилова), которые завершаются приговором врача, находившегося при Сталине в последние часы его жизни: тот был уверен, что в последние годы сталинизма «управлял государством, в сущости, больной человек» (с. 262).

Если следовать этой медицинской логике, действия Сталина трудно квалифицировать как политически вменяемые. Однако по этому пути автор дальше не идет и возвращается к вполне «нормальной» системе аргументации, утверждая, что, «несмотря на серьезные проблемы с психическим здоровьем, в Сталине все еще сохранялось присутствие здравого смысла, как и ответственности за судьбу подвластной ему страны» (с. 281), что «масштабы официального антисемитизма, которые имели место в СССР в начале 1953 г., были предельно допустимыми в рамках существовавшей тогда политико–идеологической системы. Дальнейшее следование тем же курсом поставило бы страну перед неизбежностью радикальных политических и идеологических преобразований (легализация антисемитизма, а значит, введение расовой политики, отказ от коммунистической идеологии, освящавшей государственное единство советских народов и т. д.), чреватых самыми непредсказуемыми последствиями. Зверь стихийного антисемитизма мог вырваться на свободу, и тогда страна погрузилась бы в хаос национальных и социальных катаклизмов. Подобная перспектива, разумеется, Сталина не устраивала. И хотя в последние, отмеченные прогрессировавшей паранойей, годы жизни его предубежденность против евреев заметно усилилась, тем не менее, он был далек от того, чтобы выступить против них открыто. Вождь, ревностно оберегавший свой революционный имидж большевика–ленинца, был обречен переживать муки психологической амбивалентности, которая, возможно, и ускорила его конец» (с. 272). В качестве примера такой «амбивалентности» Костырченко приводит описанный Хренниковым эпизод конца 1952 г., когда, в последний раз появившись на заседании комитета по премиям своего имени, Сталин неожиданно для присутствовавших заявил: «У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!» (с. 272).

Ясно, однако, что сталинская система идеологических координат была настолько гибкой, что она вполне включила бы в себя легализацию расовой политики (да и вообще какой угодно политики!): словесная эквилибристика, мастером которой был сам Сталин, и называние черного белым были настолько отработанной техникой его идеологической машины, что они без труда объяснили бы соответствие даже массовой депортации евреев «принципам марксизма–ленинизма и пролетарского интернационализма». Для этого была готова целая армия пропагандистов со Старой площади. Что же до сталинского «революционного имиджа большевикаленинца», то если этот «имидж» не мог поколебать даже 1937 г., когда Сталин уничтожил почти всех «большевиков–ленинцев», то он вполне бы сохранился при любой политике в отношении евреев. Пример же, приводимый Хренниковым, — классический образец сталинского лицедейства. Точно так же он выступил до этого в той же аудитории (на заседании Комитета по Сталинским премиям) против раскрытия псевдонимов (случай, о котором вспоминал Симонов), заявив, что это антисемитизм. При этом, как показывает сам Костырченко, Сталин и стоял за этой «дискуссией», а выступил публично против потому, что «как и прежде предпочитал расправляться с обладателями псевдонимов тихо и без пропагандистского шума, посредством негласной чистки и ночных арестов. Подобная метода помогала ему сохранять в глазах интеллигенции реноме справедливого руководителя, противника национальной нетерпимости» (с. 227). Так что «имидж» здесь не пострадал бы все равно.

Если эти объяснения Костырченко кажутся спорными, то его указание на то, что вождь был якобы «обречен переживать муки психологической амбивалентности, которая, возможно, и ускорила его конец» (в другом месте он говорит о его «идейной амбивалентности» (с. 281)), представляется просто неверным. Сталин давно не переживал никаких «мук», и уж точно — по поводу каких-то идеологических химер, каковыми давно стали для него коммунизм, марксизм, интернационализм и тому подобные материи, которыми он манипулировал, как хотел. Абсолютно беспринципный и аморальный политик с ментальностью уголовника, циничный и хладнокровный убийца (достаточно прочитать у Костырченко страницы, где описывается его руководство «акцией по устранению Михоэлса» или его кровожадные требования пытать врачей, применяя самые изуверские методы «ведения следствия»), Сталин был далек от «мук». Вообще психологизация Сталина у Костырченко часто кажется не вполне убедительной.