Сталинский террор в Сибири. 1928-1941
Шрифт:
Тихо убрали и заместителя Мальцева — капитана госбезопасности А.С. Ровинского — одного из руководителей массовых операций НКВД в Западной Сибири. Ему подыскали теплое место в Магадане, в аппарате «Дальстроя» НКВД.
Один за другим исчезли начальники управлений во всех краях и областях Сибири. Из прежнего состава руководителей УНКВД в 1940 году в живых оставались, по-видимому, только бывшие начальники Красноярского УНКВД Павлов и Леонюк. В данный период оба занимали высокие посты в ГУЛАГе.
Все остальные начальники были расстреляны: Заковский, Алексеев, Миронов, Успенский, Гречухин, Горбач, Попов, Зирнис, Лупекин, Залпетер, Салынь, Валухин… Покончили с собой: Каруцкий и Курский. Одним из
Но еще большие потери понес низовой аппарат НКВД. В результате проведенных проверок были арестованы многие активисты террора как в областных управлениях, так и на периферии. Трудно определенно сказать, по каким причинам одним из них сохранили жизнь и даже помогли избежать тюрьмы, а других предали смерти. Тут срабатывали разные обстоятельства и главным образом — личные связи и знакомства. По крайней мере существуют свидетельства, позволяющие утверждать именно так.
Когда в Новосибирск прибыли новые начальники управления — Г.И. Кудрявцев и его заместитель Ф.М. Медведев, — местный аппарат НКВД был совершенно деморализован. Многих работников охватывал ужас только от одной мысли, что факты их участия в пытках будут преданы гласности. Другие, не успевшие запачкаться кровью, боялись допустить малейшую оплошность и пустили следственную работу на самотек.
Этот паралич в НКВД явился неожиданным благоприятным фактором, которым тут же воспользовались многие узники в следственных камерах. Пока «чекисты» трепетали от страха за свою шкуру, арестанты стали дружно отказываться от вынужденных показаний. «Арестованные фактически разнуздались до невозможности», — отчаянно восклицал работник Новосибирского УНКВД В. Качуровский, сам ожидавший ареста за применение пыток. Он с возмущением писал секретарю обкома Боркову:
«У нас сейчас принял хронический характер повсеместный отказ арестованных от своих показаний. Все это знают, все видят и никто ничего не делает… Вызываешь на допрос, а он с тобой не хочет вообще разговаривать, а не только по показаниям. Все надеются на освобождение. С таким положением мириться невозможно… Такое положение продолжает иметь место особенно по делам о шпионаже, где, кроме личного признания, в ряде случаев документов, подтверждающих вину, не найдешь.
…Последнее время пачками стали поступать заявления о пересмотре дел и, как правило, во многих заявлениях, или, как их называют, «телегах», обвиняют следователей в принуждении к показаниям. Это стало уже модным явлением, и если обобщить эти факты, то получается, что в нашей тюрьме вообще виновных нет»{419}.
В тех условиях, как известно, многим арестованным удалось добиться освобождения. Но это был результат лишь временного ослабления террористической машины, а не какой-то новой политики. Через 3–4 месяца система была выведена из состояния кризиса и начала действовать в привычной для себя обстановке. Прежнего количества арестов больше не было. Изменился и способ, по которому граждан отправляли за решетку, — он принял «законную» форму, то есть аресты теперь санкционировались прокурором. Однако сами причины, по которым продолжали уничтожать людей, и степень жестокости режима оставались неизменны.
В 1939 году Новосибирский областной суд осудил 290 человек за «контрреволюционные преступления» (ст.58-2, 58-7, 58–14 УК). За хозяйственный «саботаж» (это был только «сельский и колхозный актив») было осуждено: в 1939 году — 898, в 1940 — 878 человек. Некоторых приговорили к расстрелу{420}.
То же самое происходило и в других областях Сибири. В Красноярском крае
Эти данные относятся только к тем делам, которые проходили через краевой суд. Остается неизвестным, однако, число арестов и казней, произведенных управлением НКВД Красноярска.
Террор менял свои формы. Один за другим сменялись и его исполнители. Но незыблемым оставалась власть НКВД. Постоянная угроза и страх, распространяемые повсюду этим ведомством, неограниченные возможности уничтожения кого бы то ни было превращали в фикцию любые попытки установить даже самый осторожный контроль за судьбой граждан, попавших в сети НКВД. Несмотря на высокие постановления, прокуроры «знали свое место» и не пытались всерьез вмешиваться в работу «органов». Чаще всего их просто не подпускали к проверке следственных дел. Военный прокурор Салатов откровенно признавал:
«Надзор за органами НКВД в военной прокуратуре Томской железной дороги сводится главным образом к даче санкций на арест.
…по существу, надзора в подлинном смысле этого слова прокуратура не осуществляет.
…как правило, прокуратура под разными предлогами отстраняется от участия в делах в процессе их расследования»{422}.
В январе 1941 года краевой прокурор Красноярска Дорогов сообщал лишь о «первых шагах, предпринятых прокуратурой в деле практического участия в следствии…»{423}.
Оставаясь по-прежнему за гранью ответственности, работники НКВД действовали так, как подсказывал старый опыт.
Арестованных «врагов народа» вскоре вновь стали избивать, мучить, невзирая на последствия завершившейся чистки. Это делалось на совершенно «законных» основаниях, установленных лично Сталиным.
В январе 1939 года всем секретарям обкомов и начальникам УНКВД была разослана сталинская шифровка, в которой давалось указание не препятствовать применению пыток «в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников». Сталин пояснял, что «на практике метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими… но этим нисколько не опорочивается самый метод, поскольку он правильно применяется на практике»{424}.
Сталинские указания были немедленно доведены до сведения палачей. Когда в Новосибирском УНКВД в апреле 1939 года был поднят шум по поводу «несвойственных методов», выступивший секретарь обкома Г. Борков почти дословно повторил директиву вождя:
«…Насчет несвойственных методов… Мы от них и сейчас не отказываемся. Что за псевдоморализм, когда иностранные разведки к нашим братьям применяют пытки, издевательства, а мы — должны быть гуманны. Надо знать к кому применять репрессии и как их применять, но, повторяю, — это крайняя мера, репрессии надо применять, когда все другие меры использованы. А вы применяли повально, без всяких ограничений…»{425}.