Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945
Шрифт:
— Тогда, пожалуйста, решите, что делать с обедом. Становится холодно.
С этими словами он закрыл дверь. «Какой дипломат, — подумал Тайхман, — и какой жизнерадостный характер. С этим человеком мы собьем спесь с нашего старика». Но, увидев лицо командира, застывшее от отчаяния, он перестал думать…
— Все свободны. Пусть подают обед. Всплыть на перископную глубину. Приготовиться к всплытию.
Командир произносил эти слова медленно и механически; мысли его были далеко. Он ушел в свою каюту и сел на койку. Когда подали обед, он встал и задвинул штору.
После
— Лодка готова к всплытию, господин капитан-лейтенант.
Но Лютке сидел на койке неподвижный, словно статуя, ломая голову над вопросом, на который не было ответа. Он не слышал слов Тайхмана.
— Лодка готова к всплытию, господин капитан-лейтенант.
Вдруг он вскочил и бросился в кают-компанию, едва не сбив Тайхмана с ног.
— Витгенберг! — заорал он. — Вы спали. Все остальное — ерунда. Все, что вы мне там наплели. Я отдам вас под трибунал, вы…
Никто еще никогда не видел его в таком возбуждении. Он был вне себя от ярости. Создавалось впечатление, что он хочет убить старпома. Неожиданно до Лютке дошло, что он забылся, и привычным деловым тоном он спросил:
— Как же тогда вы объясните, что самолет не вернулся?
— Может, у него бомбы закончились, — ответил инженер-механик, чинивший что-то в рубке акустика за спиной командира.
— За что он меня так ненавидит? — спросил старпом Тайхмана за ужином. — Я ведь сказал ему чистую правду.
— Он ненавидит не вас, а других людей…
— Англичан?
— Я думаю, он ненавидит тех, кто послал его воевать. Ведь что бы там ни было, он хороший моряк. Вряд ли эти парни на берегу смогли бы найти кого-нибудь получше.
— Я что-то плохо тебя понимаю.
— Я и сам многого не понимаю. Здесь все дело в том, как он себя ощущает. Я не люблю его, но иногда мне кажется, что та война, которую он ведет, стала для него культом, единственным оправданием его жизни. Он ведь ничего другого не умеет, вот он и воюет, вкладывая в это дело все свое мужество и силу. Наверное, он не спрашивает себя зачем; наверное, он думает, что главное не зачем, а как ты воюешь — ведь это же его профессия. А что еще ему остается делать, если он хочет себя уважать?
— Мне иногда кажется, что он совсем не думает о тех, кто послал его воевать. Но ведь с ним на эту тему не поговоришь.
— Мясник никогда не будет рассуждать о преимуществах вегетарианства — если хочет сохранить свой нож, конечно.
— Я был бы очень рад, если бы он вообще убрал подальше свой нож.
Когда старпом в полночь вернулся с вахты и ему дали на подпись журнал регистрации радиограмм, он увидел, что командир послал командованию секретную радиограмму, в которой говорилось:
«Требую отдать под трибунал лейтенанта запаса Эренфрида Б. князя фон Витгенберг-Вайсенштайна за ротозейство во время вахты. Лютке».
Старпом поставил в журнале отметку, что ознакомился с текстом.
Выйдя
Через шесть дней командование сообщило, что конвой вышел в море, и велело семи субмаринам, включая лодку Лютке, атаковать его. Подлодки занялись поисками конвоя в бостонских водах. И тут вдруг поступила необычная радиограмма.
Тайхман отстоял вечернюю вахту и завалился спать. Сразу же после полуночи его разбудил главный инженер-механик и отвел в центральный пост. Здесь сидели старпом и первый лейтенант, изучая секретную радиограмму. В ней предписывалось всем субмаринам, находящимся в этой оперативной зоне, прекратить атаки на североатлантические конвои, шедшие в сопровождении боевых кораблей, и перебазироваться в Среднюю Атлантику. Петерсен, расшифровавший эту радиограмму, показал ее старпому, уверяя, что ошибки в дешифровке быть не может. И вся четверка стала ломать голову, что делать дальше. Командир спал. Но когда радист принес срочное сообщение, поступившее с субмарины, которая обнаружила конвой, обсуждать было нечего — пришлось разбудить капитан-лейтенанта.
Лютке появился сразу же и сел за стол с картами. Матросы, стоявшие вахту в центральном посту, тут же прервали свои разговоры, которые они вели шепотом. При появлении командира они всегда замолкали. Помощник инженера-механика озабоченно оглянулся вокруг и громко произнес:
— Тихо, командир работает.
Перед командиром лежали обе радиограммы и карта Атлантического океана. Он взял транспортир и провел несколько линий. Карандаш сломался. Он бросил его на пол; один из матросов нагнулся, поднял его, заточил и как можно незаметнее положил на стол. Командир прекрасно знал, что он делает.
— Полный вперед, курс два-один-один.
Рулевой в рубке повторил приказ, и командир вернулся в свою каюту.
— Вот и все дела, — сказал Тайхман, — для нашего командира такой вещи, как охрана конвоя, просто не существует.
— А что ты хотел? — спросил Ланген и вытащил из кармана колоду карт. — Сыграем еще разок, или вы устали, господа?
Они играли до четырех утра. Инженер-механик одержал впечатляющую победу. Старпом играл безрассудно и проиграл. В этом не было ничего удивительного. Когда лодка шла полным ходом, почти все чувствовали себя взвинченными. Но Тайхману показалось, что после стычки с командиром старпом потерял свое неизменное самообладание.
Четырехчасовая вахта собралась в центральном посту раньше, чем обычно. Протирая бинокли, подводники полушепотом разговаривали с матросами в центральном посту. Один из них отпустил шутку, все приглушенно рассмеялись, но тут же оборвали смех. К старпому подошел помощник боцмана, резким движением отдал честь и сказал:
— Пятнадцать пятьдесят пять, господин лейтенант.
— Благодарю вас, — ответил старпом.
Они закончили игру; старпом и Тайхман встали. Среди них не было новичков, и все они не раз нападали на конвои, и все-таки, когда старший квартирмейстер доложил: