Станция плененных
Шрифт:
— Жарко.
— Будто воздух откачивают, да?
Откачивают воздух?
Дышать действительно тяжело. Не могу наполнить легкие воздухом.
Внезапно в городе гремит гром. Гулкое «Ба-бах!» оглушает и заставляет нас одновременно вздрогнуть.
— Что за черт? — Тоха смотрит на чистое лазурное «небо».
Не хорошее у меня предчувствие.
— Давай сворачиваться на сегодня, — говорю я. — Возвращаемся к месту сбора.
— Чего? — Тоха не по-детски возмущен. — Если сегодня ничего не принесем, то останемся голодными. А
— Попьешь холодной воды в душе. Говорят голод забивает на ура.
— С ума сошел?!
И будто в солидарность с ним нас окатывает ледяной ливень.
— Да что за фигня?!
«Небо» остается чистым, ни одного облачка.
Мы прячемся под козырьком подъезда дома, у которого остановились. Теперь мы действительно насквозь мокрые.
— Костя, что за фигня с этим местом?
— Откуда мне знать? — Мой голос звучит раздраженно. — Я по-твоему что, в этом разбираюсь?
Лучше бы разбирался. Потому что следующим системным выпадом становится снег. Настоящий, черт бы его побрал снег, а затем град! Температура так быстро падает, что вокруг нас все замерзает. И мы тоже.
— Костя, валим в лагерь, — произносит Тоха, обнимая себя за плечи.
Хорошее предложение.
Мы бежим. Ноги разъезжаются в разные стороны, все дороги в городе становятся катком. А мы в неподходящей обуви.
Высокую фигуру Мурата я замечаю издали, кричу ему и машу рукой. Он останавливается, выбрасывая свою руку вверх.
А в следующую секунду город погружается в темноту. И я знаю, что последует за этим.
Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…
Воспоминание десятое — Сбор
Шух. Шух. Шух.
Интересно, тот, кто желает своей смерти, но при этом, когда она наступает на пятки, изо всех сил старается от нее убежать, нормальный человек? Наверное, нормальный. Кто-нибудь умный обязательно ответит на это вопрос так: «Человек — существо из животного мира, а любому животному, даже жалкой букашке, свойственно до последнего сражаться за свою жизнь». Что ж, согласен.
Поэтому, наверно, я все еще жив.
Шух. Шух. Шух.
Думать о том, каким чудом нам с Тохой удалось добраться до лагеря в кромешной темноте и сколько при этом патронов мы потратили, не хочется. Но не думать о том, что кроме нас двоих никто больше не вернулся, я не могу. Со сбоя прошла неделя, система вновь вернулась в норму. Что случилось с теми двумя, имен которых я даже не удосужился у кого-то спросить, я не знаю. Мурат был убит «горожанином» неподалеку от лагеря, его крики до сих пор оглушают меня по ночам, возвращая в тот кошмар.
Шух. Шух. Шух.
Но это ночью, а сейчас день. Что толку лежать и размышлять о прошлом, пусть и совсем недавнем, когда в лагере творится непонятно что? Может Тоха этого и не замечает, или только делает вид, что не замечает, но с последнего сбоя прошла уже неделя, а напряжение
Шух. Шух…
Что-то другое.
Шух…
В лагере тихо. Настолько, что кажется, будто люди вокруг и сооружения не более чем декорации для меня одного. Словно я на сцене, где все вокруг — актеры второго плана, а я — солист. Это мое шоу. Мой спектакль. И только мне позволено делать что-то, что выходило бы за рамки прописанного заранее сценария.
Ну что за нарцисстичные мысли?
Брожу по лагерю невзрачной тенью, думая, чем бы занять освободившееся время. Теперь, когда выходить за периметр лагеря запрещено и заняться абсолютно нечем, потому что внутренними делами лагеря заведуют те, кто хоть что-то в том понимает, часы тянутся такой резиной, что хоть поджигай, хоть топором руби. Вглядываясь в лица других, понимаю, что подобные тяготы не только у меня. Люди пытаются не думать о том, что все мы уже похоронены под метровыми слоями металла и земли, что никто из близких не знает о том, где мы и что с нами. И что выхода отсюда, возможно, уже нет. Если бы только Князь… Если бы он только вышел ко всем и успокоил. Да, я понимаю, Князь многим ненавистен, он наш тюремщик, у него ключи от наших оков, но… Пары слов хватило бы, чтобы внести в происходящее хоть какую-то ясность.
Но Князь молчит уже на протяжении недели. И как по мне, своим молчанием он лишь подливает масло на сухие деревяшки, пока кто-то другой готовится поджечь спичку и бросить ее, охваченную оранжевым пламенем, прямо туда, в разлитое масло. И если этот костер вспыхнет, то потушить его уже не удастся никому. Это мое скромное мнение. Ничем не обоснованное, ничем не подкрепленное, но все же… Это чувство тревоги, повисшее камнем на шее, тянет меня к земле, упав на которую я уже не смогу подняться.
Дует ветер, гул от лопастей большого вентилятора на мгновения оглушает, и жизнь в лагере замирает. Но как только становится тише, все возвращаются к своим делам. Я поднимаю взгляд к небу, оно свинцовое, как поздней осенью, где-нибудь в ноябре. Когда все птицы уже улетели, а листья на деревьях, иссохнув, облетели с веток. Когда воздух настолько влажный, что тело мерзнет, будто его сбросили в Ледовитый океан и оставили, наблюдая за тем, как оно медленно тонет.
Мир вокруг меня тонет.
— Какого черта ты тут стоишь? — слышу я со стороны начало чужого разговора, отвлекающего меня от моих депрессивных мыслей.
Необдуманно прячусь за так кстати оказавшимися на пути ящиками и прислушиваюсь к незнакомым мне голосам.
— Да вот… думаю.
— Думает он. Все уже собрались.
— Как же все, если ты тут?
— Поговори мне еще. Пошли, а то без нас начнут.
— А ты уверен, что нам стоит там находиться?
— В смысле?..
— Ну… понимаешь?..
Недолгое молчание.