Старик прячется в тень

Минчковский Аркадий Миронович

— Нет, — тихо сказал за всех Адриан. — Как же так, почему?

— А потому, уважаемые неизвестные лица, что это сделано для того, чтобы направить поиски по ложному следу и, пока будут искать копию вместо оригинала, увезти настоящего Рембрандта. Вот и попались мы с вами на эту букву «С», как рыбка на крючок, хотя копию все-таки разыскали. А что к оригиналу эта буква «С» никакого отношения не имеет, так это неоспоримый факт.

— А где тогда настоящий? — вырвалось у Лени.

Залесский вздохнул.

— Трудно

сказать. История запутанная и вряд ли кончается в Крутове. Но вот что вы Константина Игнатьевича в этом деле заподозрили, так уж это совсем зря. Он действительно из дворян, бывший чиновник. Но знаете что?.. Он еще до революции подарил городу всю свою дорогостоящую библиотеку… А в Крутов был сослан много лет назад за сочувствие революционерам… А потом, когда кончился срок ссылки, Константин Игнатьевич не поехал в Петербург, а остался здесь. В девятьсот пятом году он прятал у себя в доме большевиков, за которыми по всей России гонялись жандармы. Теперь он про все это пишет книгу.

Все подавленно молчали. В баньке наступила тишина.

— Мы не знали, — сказал Адриан.

— Ну что же делать, бывает. — Залесский снова щелкнул замочком портфеля. — А театр вы запросто могли поджечь. Это уже другой факт. Теперь сами знаете — картина ничего не стоила. Ну, а если бы возник пожар?

В баньке, кажется, притихли даже голуби, не только мальчишки. Да и что говорить, ведь товарищу Залесскому было понятно, что театра никто не собирался поджигать.

— А вот то, что сами потушили пожар, тут молодцы!

— Это Митря один.

— Не, он тоже помогал тушить. — Митря толкнул плечом Адриана.

Залесский поднялся с места.

— Ну что же… Знаете что? — Он с хитринкой в глазах обвел взглядом мальчиков. — Мне почему-то кажется, милиция не найдет «неизвестных лиц». — Вынул папироску, покрутил и продолжал: — Только давайте условимся, если будете опять кого-нибудь подозревать — приходите сперва ко мне. Губисполком, товарищ Залесский. Вас пропустят. Понятно?

Адриан и его друзья, как по команде, кивнули головами.

— Ну так, сегодня у нас тринадцатое… — Залесский вынул из внутреннего кармана кожанки часы и взглянул на них, будто хотел убедиться, что сегодня действительно тринадцатое число. — Насколько мне известно — скоро в школу, так что договоримся: пока займемся науками. Идет?

Трое опять кивнули, а Адриан сказал:

— Я здесь в школу больше не пойду. Я уезжаю. Мы уже складываемся.

— Вот как? Куда же?

— В Ленинград. Папа на завод поступил, и мы все уедем.

— Ну что же, завидую. Хороший город. Я там тоже живал… Ну, пока, друзья. Желаю успеха… С остальными, надеюсь, еще увидимся…

Товарищ

Залесский пожал руку каждому из мальчишек. Потом наклонил голову и вынырнул из баньки.

Он, наверное, уже миновал двор и вышел на улицу, когда Митря, наконец, нарушив общее молчание, сказал:

— Вот это да дядька, свой!..

Из Ленинграда пришла телеграмма. Отец сообщал, что квартира снята и что сам приехать не может — занят на заводе. Велел продавать лишнее и готовиться к отъезду.

Вскоре на воротах их дома появилось объявление. На листке из тетрадки в клеточку старательно выведено:

Срочно ввиду отъезда продаются: буфет дубовый, 2 шкафа. Стол обед. и пис. Стулья и друг. дом. вещи.

Приходили люди. Заглядывали под обеденный стол и открывали и закрывали дверцы шкафов. Садились на стулья. Почему-то все интересовались качалкой, которая не продавалась. Качалка была какой-то памятью.

На кухне всхлипывала Агафоновна. Слоняясь по квартире, Адриан зашел и туда.

— Чего ты плачешь?

— Уезжаем, вот и плачу, — отвечала та, вытирая слезы краем кухонного полотенца.

— Так ведь и ты с нами едешь?

— Потому и реву, что еду. Жалко.

— Кого?

— Да никого. Жалко, что уезжаем.

Добиться от нее толку было невозможно. Адриан понимал: Агафоновна плакала просто так, потому что в Крутове обязательно полагалось перед отъездом поплакать, тогда все будет хорошо. Раньше она лила слезы всегда, когда уезжал отец. Потом ревела, когда Вадим отправлялся в пионерский лагерь, а теперь — потому, что уезжала сама. Больше плакать было некому.

Адриан начал было складывать свои вещи. Собрал книги. Затем стал раздумывать, что ему делать с вновь начатой коллекцией папиросных коробок. Кроме тех, которые он выменял на оловянных солдатиков у Ромчика, прибавилась еще одна от папирос «Зефир». Поразмыслив, Адриан решил, что в Ленинград перевозить коллекцию не имеет смысла.

Дома на него мало обращали внимания. Каждый был занят своим. Отплакав, Агафоновна принялась спорить с мамой по поводу сборов. Мама решила брать с собой поменьше кухонного барахла. Агафоновна настаивала, чтобы в Ленинград везли и деревянное корыто с квашней, и топор, и даже пудовую гирю, которая без толку валялась в кладовой.

Но суета сборов не могла отвлечь Адриана от грустных мыслей. Нет, не мог он уехать из Крутова, не поговорив с Марсельезой. Ведь с тех пор, как он признался ей в том, что увидел в театре и что по этому поводу думает, они не встречались. И., конечно же, она читала заметку в газете и теперь все знает. Ясно, что догадалась, кто это «неизвестные лица». Что было делать?

Часам к пяти Адриан решился на отчаянный ход. Это было нелегкое решение и пришло оно после сомнений и внутренней борьбы.