Старинная шкатулка
Шрифт:
Ночью привиделось ему, что будто сидит он в конторе, в кабинете, невидимый, неслышный, уединенный; вдруг с шумом-грохотом открывается дверь И влетают двое: один пожилой с большой черной бородой, другой молодой атлет, ростом под потолок; простая дешевая одежда, властные лица.
— Здравствуйте… господин Лебедев! — сказал бородач и крикнул: — Ни с места!
Парень-атлет быстро и ловко обыскал его.
— Со мной нет оружия.
— А где оно?
— На квартире, под подушкой. Пистолет ТТ.
Потом, проснувшись, Иван Михайлович будет
— Попался, шкура фашистская! — Борода у пожилого чекиста стала дергаться вправо, влево.
— Не надо меня оскорблять.
— Оскорблять? Да тебя повесить мало, негодяя.
— Я смерти не боюсь. И сам я никого не убивал.
— Убивать можно и не стреляя.
Атлет вынул из сейфа желтоватый помятый листок, на котором был нарисован старик-оборванец со страдальческим лицом.
— Ты рисовал? — спросил бородач.
— Я не рисую сейчас. Меня уверяли, что это набросок Репина. Но я не уверен в этом.
— Гитлер тоже, говорят, хотел стать художником, да не вышло, — проговорил молодой чекист и улыбнулся.
Бородач недовольно покосился на парня-атлета и сказал Васильеву:
— Может, сразу назовешь своих соучастников? С кем ты тут связан.
— Вы же умные люди…
— Что ты хочешь сказать?
— Неужели вы думаете, что здесь, в этой медвежьей дыре, я мог создать какую-то антисоветскую группировку?
— Нечто вроде. Во всяком случае местопребывание Денисова ты нам укажешь.
— Денисов уже ни для кого не страшен. Он умер. Уснул пьяный и не проснулся. Я схоронил его ночью на кладбище. И сам я… тоже ходячий труп.
В кабинет вбежал солдат с винтовкой и закричал:
— Ночью в камере повесился Денисов!
«Как повесился? Ведь я схоронил его. Бежать, бежать!..»
Он прыгает в окошко и бежит. Сзади кричат и стреляют, они все ближе и ближе. А он бежит, бежит, тяжело дыша, задыхаясь, безуспешно пытаясь ухватиться за колючие, острые кусты и чувствуя, что совсем обессиливает, ноги начинают отказывать, скользя по земле, как по льду. А кругом уже не притобольная равнина, а горы, скалы, и он, срываясь, летит куда-то в бездну, бесконечную, темную.
Из Карашиного Калиев выехал на «газике» часов в десять утра. Где-то в глубине тайги, в овраге, потонувшем в мокрых снегах и слякоти, машина застряла. Потом еще раза два застревала, и Калиев приехал в леспромхоз уже после полудня, когда в конторе леспромхоза был обеденный перерыв. Он решил сходить в столовую.
Сыпал влажный неслышный снег, заваливая дорогу. Калиев легко нащупывал ногами гладкую твердь, порой угадывал в невидную канаву, где под легкими слоями льда и снега еще покоилась стылая вода. Возле изгородей выглядывала из-под снега трава, толстая и жесткая, как ремни, она стоит тут до самой зимы на диво зеленая, а потом застывает и сохнет. Где-то вверху, за этой дикой снежной лавиной, за облаками светит слабенькое, неподвижное умирающее солнце. И от
Леспромхоз маленький. И поселок тоже маленький — с варежку. Тихо. Но вот заурчала машина, и к столовой подкатила старая грязнуля-полуторка. Шофер, похабно выругавшись, сказал:
— А все ж таки вырвались мы из этой чертовой прорвы.
Вместе с шофером вышел из кабины мужчина в широком плаще, изодранной шапке-кубанке, правое ухо у него было разорвано, — видимо старая рана.
— Ну, как… подзаправимся. — Шофер указал на столовую.
— Трепещу и повинуюсь. А водка есть? — Мужчина говорил с натугой, как бы выдавливал из себя слова.
В столовой, размещавшейся в рубленом, обычном сибирском, деревенском доме, с грубыми столами и табуретками, было только два посетителя. Калиев подсел к шоферу. А мужчина в плаще, пьяно вихляясь, подошел к буфету.
— Тараканов развели, хозяюшки, — недовольно проговорил шофер, увидев, как возле его ног шмыгнул большой рыжий таракан. — Моя бабка говорит, что здесь их полным-полно было когда-то. Да и клопов тоже. А в некоторых избах, говорит, был страшно противный запах. Я и сам помню… Идет, бывало, человек по улице, а от него на сажень разит чем-то. Впотьмах я некоторых ребятишек по запаху узнавал. Во культура была!
— Вы в здешних краях родились?
— В Карашином, а как же!
— А ваш приятель?
— Откуда он мне приятель-то? По дороге вон сел.
— В город поехали? — спросил Калиев у мужчины в плаще.
Тот, что-то промычав, одним махом осушил стакан водки.
— Развезет вас от водки-то. Застрянете где-нибудь и застынете. — Шофер недовольно махнул рукой.
— Смерть, она ведь все время за нами охотится. Одна сука, а обличье у нее завсегда разное. В стужу поприятнее, говорят, выглядит, потому и подыхать легче.
— Какая мрачная философия, — проговорил Калиев.
— Гостевали у нас? — спросил шофер.
— Что? Да, вот рванул сюда погостить.
— В Карашином были?
— В Карашином.
— Ну, родню проведать надо, как же. Иль, может, к милашке заглядывал? — Шофер подмигнул мужчине.
— Может, и к милашке.
— А кто она такая? Если не секрет, конечно.
— Она баба стыдливая. И солдатка. И партейная. Не буду говорить. Зачем говорить?
Когда они встали из-за стола, шофер сказал:
— Я папирос куплю.
Он незаметным движением потянул Калиева за рукав. Шепнул:
— Какой-то подозрительный тип.
— Да, да, странный. Проверим.
Мужчина в плаще стоял возле машины, слегка согнувшись, курил, хмуро и прилипчиво оглядывая Калиева и шофера. Калиев, внезапно посуровевший, проговорил холодным, официальным голосом:
— Я — прокурор района. Прошу предъявить документы.
— Я? — Мужчина указал пальцем себе в грудь.