Старинная шкатулка
Шрифт:
— Да, вы.
— Зачем документы, к чему документы?
— Прошу!
— Да кто вы такие?
Калиев вынул удостоверение личности.
— Прошу.
— А я не взял с собой паспорт. Зачем в деревне паспорт, к чему?
— Давайте другой документ.
— Какой другой?
— Документ, удостоверяющий вашу личность.
— Нету у меня другого.
— Значит, у вас нет никаких документов? Так?
— А зачем тут их?
— Пройдемте, гражданин. — Калиев показал рукой на двухэтажное деревянное
— Зачем? Я тороплюсь. Поехали.
— Не могу, — усмехнулся шофер. — Прокуратура.
На них оглядывались редкие прохожие. Какая-то древняя старушка, согнутая коромыслом, остановилась и, с трудом приподнимая голову, смешно настырно смотрела на всех троих мутными, слезливыми глазами.
— Гражданин, прошу не нарушать порядок. Пройдемте!
— Ну, чего вы упрямитесь-то? — непонятно усмехнулся шофер. — С вами говорит прокурор. Понимаете, прокурор?! — Шоферу вроде бы даже нравилось, что кого-то «сцапали».
На лице мужчины ни малейшего признака тревоги, большой толстый нос недовольно свесился над губой, глаза холодно-неподвижны. И Калиев подумал: «Кажется, напрасно трачу время».
— Пройдемте!
— Мне некогда. Когда приедем, тогда и поговорим.
— Прой-дем-те! — Калиев взял мужчину за руку.
Все дальнейшее произошло стремительно, разом, как это бывает в подобных случаях: вырвав руку, мужчина повернулся к прокурору, вытащил откуда-то из внутренней стороны плаща уже раскрытый перочинный ножик и, сжав губы, ударил Калиева куда-то в низ живота.
Васильев подолгу, порой до позднего вечера засиживается в кабинете, делая это, скорее, из подражания начальству, чем из служебной необходимости; кое-кто в организациях, а особенно в райкоме и райисполкоме, корпит чуть ли не до ночи. Уж там работают не работают, а все же сидят.
Говорят, в райкоме комсомола ребята по вечерам в шашки и шахматы играют и в окошко посматривают: как увидят, что свет в кабинете Рокотова потух, начинают домой собираться. Да и в конторе райпотребсоюза под конец рабочего дня тоже нечто подобное: открываешь дверь какой-либо комнаты и слышишь смех, веселые голоса — ясно, чем девоньки заняты: байки, анекдоты рассказывают или сплетничают, а завидев председателя, торопливо приникают к бумагам или счетам, изображая деловитость и озабоченность.
Когда поздно вечером он зашел к Рокотову, тот разговаривал с кем-то по телефону, лицо усталое, желтоватое, только голос по-прежнему бодрый, властный с металлическим оттенком. Движения рук сегодня резкие, быстрые, значит, раздражен чем-то.
«А все же есть в нем какой-то аристократизм, — опять подумал с удивлением Васильев. — Откуда это у него, потомственного плебея?»
Резко, с шумом положив трубку, Рокотов грубо
— В Покровском леспромхозе какой-то бандит ранил ножом прокурора Калиева.
Васильев почувствовал, как екнуло сердце, и отвратительный холодок страха прокатился в груди, но справился с волнением и сказал спокойно, с чуть заметным напряжением, которое могло появиться у каждого при таком разговоре:
— А бандита задержали?
— Нет. Скрылся. Двое не могли захватить одного, растяпы!
— А что с Калиевым?
— Да ранение, к счастью, легкое. Спасло пальто. Оно у него на очень толстой подкладке. Специально заказывал такую подкладку, чтобы не мерзнуть. Вообще, история эта подозрительная. Тут не просто уголовное преступление.
— Ищут?
— Да, конечно. И не только милиция. Туда выехал Плотников.
Плотников — начальник райотдела КГБ, член бюро райкома партии.
Васильев слушал, и в голове бились суматошные мысли: «Он, мерзавец! Он!!. Поймают. Это не город. И… раскроется. Все!.. Я пропал!!.»
— Вы сегодня что-то плоховато выглядите, — сказал Рокотов, вглядываясь в его лицо.
Все в Васильеве было обычным, всегдашним — сутулился, темные мешки под глазами, глубокие морщины на лбу и возле носа, будто кожу надрезали, только во взгляде появились затаенная, неуловимая и беззащитная тревога и робость, что, видимо, и почувствовал Рокотов.
— Да, я болею. Знаете… в этом леспромхозе вообще много безобразий.
Он удивился, сколь спокойно произнес последние две фразы.
— Да, собирают всякое дерьмо — пьяниц, забулдыг и жуликов. Недавно там сын порешил отца. Выпили, поболтали и снова выпили. Попели, поплясали и еще пропустили сколько-то стопок. А когда вконец одурели, то начали драться. Утром будят сына: «Ты зачем отца убил?» Сын белеет, трясется и шепчет: «Не может быть!» Осенью мы предупредили на бюро руководителей этого леспромхоза. Но, видимо, не подействовало. Придется вновь разбираться.
В тот вечер он выпил полстакана водки и ему стало легче. На столе стояли бутылка, белоголовая, с синеватым пузом, соленые грибы и квашеная капуста, в форточку дул сырой, холодный ветер, пахнущий почему-то талой землей и гарью, с потолка свешивалась, покачиваясь на длинном изогнутом шнуре, электролампочка, светившая как всегда вполнакала, и по стенам комнаты шарахались слабые тени, — все было как-то призрачно, не реально. В окна тревожно били сухие снежинки, тоскливо завывала печная труба — начиналась пурга, и Васильев думал: «Когда-нибудь люди будут жить по тысяче лет и дивиться: какими странными были их далекие предки — жили по шестьдесят-семьдесят лет, терпели нужду, без конца воевали и пакостили друг другу».