Старинная шкатулка
Шрифт:
Когда все закончилось, к нему в коридоре подскочил молодой мужчина с орденом Красной Звезды на старой, выцветшей гимнастерке и с фронтовой прямотой сказал, что купил в магазине муки и соли, а больше там из съестного ничего нет, и просит, если можно, продать ему хотя бы крупы, «говорят, она есть на складах». Это был новый редактор районной газеты.
— Заходите. Можем выписать вам крупы. Есть немного. Воевали?
— Да, конечно. А вы?
— На Ленинградском.
— И еще вот что, Иван Михайлович. Моя жена —
— Пожалуй, найдем.
Недалеко от них стоял Рокотов, курил. Даже курил и то как-то по-особому — неторопливо, солидно, с раздумьями. Иван Михайлович давно подметил, что можно составить некоторое представление о человеке, если посмотришь, как он курит.
— Хорошо выступали, Иван Михайлович, — сказал Рокотов. — Скажите, вы не охотник?
— Нет, Константин Константинович. Не увлекаюсь.
— Зря! Покупайте ружье. В тайге без ружья нельзя. И, если хотите, сходим вместе на зайцев. Не сейчас, конечно, а зимой.
Иван Михайлович несмело улыбался и благодарил.
Были уже сумерки, когда он пришел домой. Село, взбудораженно шумевшее днем, сейчас тихо дремало.
Облачившись в старую одежонку, Иван Михайлович вышел во двор, убрал несколько лепех, оставленных коровой, и начал подметать.
У Васильева пятистенка из трех комнат, казенная, конечно, два хлева, амбарушка, огород и садик, корова, овечки и куры — все есть.
К палисаднику подошел мужик подозрительного вида — в грязном, непомерно широком, видно, с чужого плеча плаще, в изодранной шапке-кубанке, не брит, за спиной котомка. Нищий? Но какие глаза! Молодые, пронзительные, наглые. Такие глаза не бывают у нищих.
— Здравствуй, Лебедев!
— Моя фамилия Васильев, — торопливо отозвался Иван Михайлович. — Я вас не знаю.
— Будто бы! Ну, приглашай гостя в дом. Да хватит, хватит! Или, может, позвонишь в ЧК? Только не советую. — Пришлый сдавленно и зло хохотнул.
— Тихо. Входи.
Закрывая калитку, Иван Михайлович поглядел в ту и другую сторону улицы. Никого! Вдали темнел Тобол, замирая в холодной истоме; прибрежные сосенки на том, высоком берегу, казалось, присели, скучились, распластав над водой козырьками широкие кроны. Васильев понимал, что это красиво, но не чувствовал красоты.
Он торопливо провел гостя в горницу и закрыл дверь.
— Раздевайся, я сейчас. Выйдя на кухню, сказал жене:
— Это, Надюша, мой знакомый. По фронту. Организуй, пожалуйста, ужин. И водки немного…
Он сам удивился, какой у него неживой, деревянный голос. И подумал, не ко времени: наверное, счастливы те, кто умеет владеть собой.
— Ты что-то волнуешься, Ваня?
— Да нет, что ты!
— И все-таки…
— Да нет, говорю!
Иван Михайлович почувствовал, как враз отяжелели ноги и на сердце начал накатываться болезненный холодок. От волнения даже в животе
— Твоя фамилия Денисов? — спросил он, включая электричество. Лампочка, как и обычно, засветила в полнакала. Карашинская электростанция работала плохо, там у них все время что-то ломалось, и приходилось зажигать еще и керосиновую лампу.
— Будто бы забыл.
— Я, может быть, и не признал бы, но твое разорванное ухо.
— Я бы напомнил, — усмехнулся Денисов.
— Откуда?
— От хозяина. — Он щерил в косой улыбке желтые, прокуренные, давно не чищенные зубы. Говорил с натугой и зло, медленно выдавливая из себя слова.
— Из тюрьмы?
— Из лагеря.
— Да как же тебя отпустили?
— Да вот, отпустили. За примерное поведение. Провожая меня, слезно рыдали все охранники. А начальника лагеря чуть инфаркт не хватил.
— Ты… Падаль! Брось из себя комедианта строить. Слышишь?! И говори тихо.
— О, это голос! Начальство есть начальство. Оно всегда себя покажет. Хватит! Трепещу и повинуюсь. Бежал. Каюсь, бежал.
— Из какого лагеря? И как бежал?
— Номер, что ли, интересует?
— Болван! На кой мне черт номер! Где находится лагерь?
— У, далеко! Почти что месяц шагал. Чуть не подох. Оно и ничего б. Да жратвы не было.
— Как узнал, что я здесь?
Васильев отметил про себя, что спрашивает сразу обо всем. Столько тревожных вопросов наплыло вдруг.
— А я ясновидящий.
— Не паясничай, говори.
— Да Торопов шепнул.
— Вот дрянь! А ведь обещал… Кому он еще говорил? Кому?!
— Не бойся. В отношении тебя он хранил гробовое молчание. Он вообще плохо говорил. Шамкал, как столетняя бабка. Ему кто-то зубов во рту поубавил.
— У тебя тоже зуба нету.
— Двух. Это меня заключенный один. Палкой угостил, сволочь. Ну, теперь он не такой прыткий. С костылем ходит. Тут уж я постарался.
— Говори тихо. А то жена услышит. Когда Торопов сказал про меня?
— О, это было перед его смертью. Он слезно каялся во всех грехах своих. И если бы не умирал, то эту тайну о тебе хранил бы до гроба, так я думаю. Из-за ран он… Две дырки от солдат получил, когда мы бежали. Последние его слова были: «Умирает самый нелепый человек на свете». Сказал и — амба!
— Сколько человек убежало?
— Трое.
— Где третий? Он знает обо мне? — Иван Михайлович нервно дергался на стуле.
— А там. Уже успокоился. — Денисов показал на пол.
— Да ты пьян, что ли? Или рехнулся? Говори нормально, черт возьми!
— Мы перед утром ушли. И на прощанье часового поленом по калгану погладили. Думали, успокоится. А он, дурак, стрелять начал. Ух и гнались за нами! И третий, это Степка Метелица был, тока с полверсты пробежал. Я думаю, он уже того… в царствии небесном. А Торопов, тот с неделю шел.