Старинная шкатулка
Шрифт:
— Какая ты сердитая, Вер. Почему ты такая сердитая, а? Ведь ты же интеллигентная. — Улыбается. Улыбка у нее, как всегда, тихая, красивая. — Знаешь, этим летом я в Ялте отдыхала. Вот прелесть, слушай, а! Море какое! Так одна врачиха там говорила про отдыхающих: это, дескать, не настоящая интеллигенция. Это, дескать, мужицкая интеллигенция. Одно хамство, мол, и невоспитанность.
— А ты понимаешь, что она имела в виду под словом «мужицкая»?
— А чо уж я такая дура, что ли?
— От ее философии тянет скверным душком. А ты повторяешь…
— Ну, чо ты придираешься-то? — Опять улыбается.
Вера Петровна никогда не видела сестру злой
Вспомнилось… Та сценка, наверное, навечно останется в памяти. А, казалось бы, что особенного… Однажды (она была тогда еще молода) Вера Петровна решила покормить голубей; к хлебным крошкам, брошенным ею, заковыляли три или четыре птицы, но какой-то шустрый, взлохмаченный воробей опередил их и, схватив самую крупную крошку, выскользнул из-под их ног и улетел. Зоя, стоявшая рядом, сдавленно засмеялась, и в смехе ее были довольство и злорадство.
«Она боится жизни, не верит в нее. И от того хочет казаться милой, доброй и вежливой. Не быть, а казаться… Она по-своему закалена, все переживет, все одолеет…» Вера Петровна часто разговаривала сама с собой (одиночество приучило), порою мысленно спорила с кем-нибудь, и эти разговоры и споры бывали куда более смелыми, убедительными и даже умными, чем с людьми.
На вокзал Вера Петровна пришла уже вечером, усталая и продрогшая. До поезда оставалось почти три часа. Да поезд еще может и запоздать, они что-то все время запаздывают. В буфете продавали вареных кур, яйца, слоеные пирожные, кофе и чай; все аккуратненько разложено и вкусно попахивает. Весь этот месяц Вера Петровна ела на ходу, без аппетита. И сейчас она с удовольствием съела бы кусочек курицы и пирожное. Но курица-то — ох-хо-хо! — сколько стоит! А Вера Петровна за дорогу совсем поистратилась. Взяла яичко, стакан чая и ломтик хлеба. Яйцо, оно ведь тоже полезное, говорят, даже полезнее мяса.
Стояла у столика, неторопливо ела, глядя в окно, за которым косо сыпал и сыпал снег, слушала монотонные, точно заведенные, голоса пассажиров, сонно бродивших по залу, зябко поеживалась и думала: до чего же вьюжной выдалась нынче зима, все кругом завалило снегами, сугробы, сугробы, сугробы, и мороз на улице пробирает аж до костей.
1980 г.
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА
Она заявилась в конце рабочего дня, когда я уже складывал архивные документы в сейф; неслышно открыла дверь и, протиснув свою тонкую и плоскую, как доска, слегка согнутую фигурку, спросила утробным голосом: «Можно?» и, не дожидаясь ответа, неприятно настойчиво, навязчиво глядя на меня, мелкими шажками прошла в кабинет.
Было ей, как потом выяснилось, уже за семьдесят, но выглядела она в общем-то неплохо: морщины мягко легли на ее лицо с ровным высоким лбом и прямым, все еще красивым носом; пышные седые волосы, крепкие жилистые руки, только глаза нехорошие — тусклые, обесцвеченные, водянистые — мертвые глаза, они убедительно свидетельствовали, что дни этой женщины уже сочтены. Была она в новенькой дошке из поддельного котика, дорогой пуховой шали, не по-старушечьи подобрана. Могла сойти, пожалуй, и за пятидесятилетнюю, если б не такие глаза… Все-таки много говорят они о человеке — глаза.
— Я к вам. Вы не знаете меня?
— Вроде бы нет.
— Комарова Наталья Григорьевна. — Она улыбнулась, но как-то странно, словно по обязанности, — какая-то слабая, неживая искусственная улыбка.
— Я из секции ветеранов революции и гражданской войны. Это при музее. Вы, конечно, слыхали про нашу секцию. Ну да, ну да!.. Так вот, в прошлом году еще, в сентябре, помнится, мы решение такое выносили, чтоб все ветераны сдали свои документы в музей. На хранение. Анкеты, значит… мандаты, удостоверения, письма и справки всякие. Ну, в общем, все, вплоть до фотокарточек. Что только есть. Вы понимаете?
— Да, — кивнул я, хотя, по правде говоря, не все понимал. Как это: «Что только есть?..»
— Сдали кое-кто… Но музей есть музей. Пока работает секция — еще ничего. А потом, глядишь, и выбросят. Или засунут куда-нибудь, так что и никаких концов не найдешь. Ненадежное это дело, я вам скажу, — музей. Тем более, что и секция-то наша только формально числится. Фор-маль-но! Можно сказать, уже и распалась совсем. Сперва-то, как организовались, еще пошевеливались. А теперь даже и не собираемся.
«Ершистая старуха, — подумалось мне. — Чего же она хочет, однако?»
Я работал заведующим областным партийным архивом. И ко мне, почитай, каждый день заявлялись старики и старухи. Чаще всего так, от нечего делать; придут, не торопясь сядут, устроятся в креслах поудобнее и начинают размусоливать, говорить, что только на ум взбредет. И подолгу сидят, порой по полдня. И ведь не скажешь: выметайтесь, мне не до вас и без того работы по горло. Попробуй-ка… Обидятся, начнут тебя поносить, к секретарю обкома пойдут или даже в Москву напишут — это народ смелый и им терять, как говорится, нечего. И вот приходится каждый раз делать внимательную физию и терпеливо слушать. Да ведь и то сказать: куда старикам пойти, как не в архив да музей. И потом… Многие пенсионеры хорошо помогают архивам: то старинный документ принесут, да такой, что у архивиста от радости сердце захолонит, то какую-нибудь фотографию ценную, то интересные воспоминания… Принесут, положат и равнодушно заговорят бог знает о чем, даже не представляя толком, какую услугу оказали архиву.
— И понимаете, какая складывается картина? Все дело, конечно, в руководителях секции. Ну, я тут отвлекаюсь. В общем, я взяла из музея свои документы и хочу их вам передать. А с госархивом лучше и не связываться. Черных с Морозовым туда сдавали. Описи получили — все, как говорится, чин чином. А вздумали недавно проверить — некоторых документов-то, говорят, уже и нету. Или затеряли их там бестолочи эти или повыбрасывали — никто толком ничего сказать не может. Вот такие у них порядочки! У вас, конечно, лучше сохранятся, чем в госархиве.
«Странная старуха, — подумал я. — Ставит себя на одну ногу с Черных и Морозовым. Те — старые большевики, революционеры. А эта?.. Почему некоторые люди в глубокой старости впадают в детство?» Вспомнилось… В одном доме со мной жила старуха. Было ей уже под сто; ходила мелкими, робкими шажками, как ребеночек, и все бессмысленно улыбалась.
Разговору не предвиделось конца. А я условился с женой встретиться после работы у кинотеатра: все последние дни мне приходилось подолгу задерживаться в обкоме, надо же когда-то и отдохнуть. Извинившись перед старушкой, позвонил жене: