Старинная шкатулка

Еловских Василий Иванович

Егоровны в избе не было. Петька сказал, что она ушла на работу, и, громко шмыгая носом, выставил на стол жареную картошку, стакан молока и ломоть ржаного хлеба.

— Ешьте, — сказал каким-то сдавленным голосом.

— Садись и ты.

— Я уже поел.

— Что ж ты так рано встал? Спал бы себе да спал.

Молчит. Глядит угрюмо куда-то на пол, будто недоволен мной. Но я понимал, что это у него от большой стеснительности. Редко видит новых людей. А я к тому же в очках. Не старик еще — и в очках, чудно ведь!

И непонятно. В карманчике моего кителя две авторучки (Петька то и дело поглядывал на них), это тоже кажется ему необычным. Хоть бы одна, а то две — почему? Да еще такие блестящие. Видимо, у него много было этих «почему».

— Ты не хочешь мне ответить?

— Уроки подготовить надо.

— А школа у вас в Южакове?

Утвердительно мотнул головой.

— Один ходишь?

— Почему один? С Нинкой Черных.

— Не боитесь в темноте-то?

Опять молчит. Но уже по-другому молчит — не хочет признаться, что ходить, конечно же, боязно и неприятно: морозище, тьма кромешная, сугробы, застывшая таежная тишина. И кажется, что кто-то из темноты все время пялит на тебя глаза.

— Может быть, тебе хочется посмотреть мои авторучки? На погляди.

Он недолго сидел. Вдруг заплакал один из малышей. Петька посадил его на горшок. Сделав свое дело, мальчишка встал и почему-то еще сильнее заревел. Петька начал его стыдить-уговаривать:

— Ну, как те не стыдно? Чего ты базлаешь? Такой большой — и ревешь. — Петька говорил требовательно, бойко, не так, как со мной. Правда, и сейчас чувствовалось какое-то легкое напряжение в его голосе (я все-таки тут, на глазах).

Мальчишка плакал и плакал, вздрагивая всем телом.

Неделю назад на тюменском базаре мне удалось купить (по бешеной цене, конечно) полкилограмма яблок. Одно из них, небольшое, с розовым боком, я прихватил на всякий случай с собой. Помыл яблочко и подал мальчишке. Но он, наверное, никогда не видел яблок и воспринял подарок как скучную игрушку — поглядел, потрогал и отвернулся. Петька откусил кусочек и сунул мальчишке в рот, и тот, заметно удивившись и перестав плакать, громко зачмокал. И, чмокая, весело и благодарно глядел на меня: дескать, ладно сделал, давай и дальше так.

Бригадира я встретил у свинарника, он рассматривал покосившуюся, неплотно закрывавшуюся дверь и что-то бормотал, бормотал про себя, вроде бы даже спорил с кем-то. Потом сердито плюнул и замолк.

Утро выдалось морозное и по-вчерашнему ветреное, на улице было уныло и как-то неуютно. Но вот послышались голоса. Женщина во дворе ближнего дома стала за что-то ругать корову. Ругала громко и весело:

— Дуреха ты, дуреха! Ну, куда тебя понесло? Что ты тут наделала?

Где-то — тоже во дворе — мальчишка звал монотонным голосом:

— Нюр-ка!

Корнеев спросил, как мне спалось. Сказал, что у него ночью опять болела нога, и добавил:

— Как я устал от всего.

Лицо

у него бледное, измятое, глаза беспокойно перескакивают с предмета на предмет.

К нам подошла Егоровна. Подошла как-то неожиданно, незаметно.

— Слушай-ка, Санко. У Дуняшке на куфне стекла все поразбиты.

— Ну!

— И не может стекол найти.

— Ну, а я-то тут при чем?

— Никто и не говорит, что ты при чем. Надо бы дать ей стекол-то.

— А я где их возьму?

— Достань где-нибудь.

— Пускай у стариков поспрашивает.

— Да нету ни у кого.

— Ну и у меня тоже нету.

— Да нельзя же так, Саня.

— Что нельзя?

— Слушай, Александр. Она же хворая. А ты…

— А каким местом она раньше-то думала?

— Когда раньше? Это же вчерась ее чертенята набедокурили.

— Пусть пока чем-нибудь заделает. Картонками или чем-то там.

— Да заделывали. Все равно дует.

— Ну, нету у меня стекол, понимаешь?

— Она же пластом лежит.

— Вот пристала, будь ты неладна!

— Что-нибудь сделай, Саня. Ты же все можешь.

— Да где там все! — Он недовольно отмахнулся.

— Шибко уж дует у ие.

Корнеев молчал. Но молчание было особое. И мне, и Егоровне стало ясно, что, конечно же, поищет и, что может, сделает.

— Беспокойная старуха, — сказал я, когда Егоровна отошла от нас.

— Да какая же она старуха! Ей еще и пятидесяти нету.

— Как?! И такой внук?

— Вы это про Петьку? Это же сын ее.

— А девочка?

— Верка? Та — внучка. Вид у Егоровны, конечно, не того… Да и с чего бы она выглядела молодой-то? Всю войну вкалывала, как окаянная. Она баба очень старательная. Года два назад дочь похоронила. Веркину мать. А зятя на фронте убили. Муж у нее пьянчужка был. Все, бывало, на взводе. Первая-то жена бросила его. Ну, а Егоровна, видно, пожалела. В общем, вышла за него. Хотела исправить мужика, но, говорят, горбатого могила исправит. Все равно пил он. И при старой жене закладывал. И при новой. Так пьяный и замерз. Поехал из Южаково от свояка живой. А лошадь привезла его на санях к нам в Рыжовку мертвого. Еще до войны дело было. И сейчас вот двоих воспитывает она. Хорошая баба. У нас везде по двое да по трое ребятишек. Мужиков нету, а детишек полно.

Я дивился: Корнеев и Егоровна разговаривают между собой вроде бы не очень-то любезно, даже поругиваются, а заглазно хвалят друг друга.

Корнеев хохотнул:

— Она у нас навроде второго бригадира, ей-бо! Ко мне, пожалуй, меньше ходят, чем к ней. Если горе какое — к ней бегут. Радость какая — опять же к ней. И ведь доброта и внимание не по долгу службы. Когда эта Егоровна приходит ко мне домой, то дочка моя, ей около пяти, даже начинает прыгать от радости. И орет как сумасшедшая: «Пришла, пришла!» Жена даже злится. Ревнует. Смешно, правда?