Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской

Озаровская Ольга Эрастовна

Соловей Будемерович и Запава Путевисьня

Из-под ветерья [47] как кудрявого, Из того орешва зеленого Тут бежит, выбегает тридцать н а садов А и три, и два, и един карапь; Тут и нос-корма по змеинному. У прибегишша как ладейного, У того присталишша карабельнего Опускали парусы полотненны, Ишша те жа якори булатные; Оне ходенки мечют коньци н а берег. А пришол кок тут младый С о ловей, Ишша младый Соловей Буд е мерович. А пришол как он з-за-Син я мор я Он Владимеру князю подарки бер"e: Он ведь сорок сороков и черных соболей. Он кнегины Опраксеи подарки бер"e: Педесят аршин хрущатой камки; Ишша в золоти кам о цька не помнитсе, [48] И не помнитсе, и не согнитьсе. А пошел как тут младый Соловей, Он пашол ка городу ко Непрськ о му. Он ведь будя в городи во Непрськом; Он в гридню идё не с упадками, — Отпира"e он двери н а пету. Он идё в гридн ю , — да Богу молитсе, Он Владимеру князю поклоняитьсе; Он Владимеру князю подарки дарит: Он ведь сорок сороков и черных соболей; Он кнегины Опраксеи подарки дарит, Педесят аршин хрущатой камки, А и в золоти комоцька не помнетсе, И не помнитьсе, и не согнитьсе. Ишша князь комоцьку розвертывал, Ишша князь узоры высматривал: А хитры-мудры узоры заморские. Говорил как тут Володимёр князь: «Уж ты ой еси младый Соловей! А и што тибе тако надобно? Ишша надобно ле дворы мои, А дворы мои все стоялые, А стоялы дворы мои, боярьские?» Говорил как тут младый Соловей, Ишша младый Соловей Будимирович, Гаварил как он таково слово: «А и не надобно мне дворы твои, А и дворы твои все стоялые, А-й стоялы дворы твои, боярьские; Уж ты дай мине загон земли Ишша супратив Запавьина вишенья». (Што ли у ей што есть: сад какой!) Ишша тот жа как Владимёр князь Отдает как Соловью загон земли, Што ва той ва улици Жироевлиньской, Ишша супротив Запавьина вишенья. Как у Соловья были плотницьки, Они шшолканы и прошшолканы: (Таки были бойкие). Они к утру, к свету построились, Они пастроили тут как три терема, А три терема златоверховаты. Ишша та Запава Путевисьня А ставала по утру ранешенько, Умывал асе водой ключ е вою, Утиралась полотеньцем тоненьким. А-й взглянула Запава в свое вишеньё, (Што нибудь сажено было, кто знает!) Ишша тут Запава здивоваласе: «Ишша што така за диковинка? Ишша кто внов о построилса? И построил тут как три терема. А три терема златоверьховаты? Я пайду ко князю-ту спрашивать». Ишша та Запава Путевисьня А-й пошла ко князю ведь спрашивать: Айв гридню идё не с упадками. — Отпираёт двери тут на пету; Айв гридню идё, — да Богу молитьце, А Владимеру князю поклоняитсе: «Ты Владимёр, князь стольнекиевской! Ишша што така за диковина? Ишша хто такой вново настроилса»? Гаварил как тут Владимёр князь: «Уж ты ой еси, Запава Путевисьня! А построился младый Соловей Будимерович; А пришол как он з-за синя моря, Ишша он тут вново настроилса». Ишша та Запава Путевисьня Говорит она таково слово: «Уж ты ой еси, ты Владимёр князь! Я пайду к нему насватыватьсе; Не возьмет ле он в-за собя взамуж»? Как та Запава Путевисьня А пошла ко Соловью навязыватьсе. По первой тер е м прип а ла, послушала: Тут шолчят-молчят, ничего не говорят; Ишша тут Запава догадаласе: «Ишша тут у Соловья казна стоит». По второй терем припала, послушала: Тут шолчят-молчят, ничего не говорят; Ишша тут Запава догадаласе: «Тут живет Соловьева тут матушка, Ишша молитця за Соловья здоровьице». По третей терем припала, послушала: Тут песни поют и гудки гуд нут; Ишша тут Запава догадаласе: «А-й седит как тут младый Соловей А и младый Соловей Будимерович. А сидит на стуле ременьчатом, А играт во гусли во звоньчяты». А в гридн ю идет не с упадками,— Отпираёт двери тут н а пету; А в гридню идет, — Богу не молитьсе». Гаварил как тут младый Соловей: «Уж ты ой еси, Запава Путевисьня! Ишша што тя, Запава, нынь кретня взяла, А кретня взяла неизумелая»? (Безумничала, вииіъ ты, говорит…) Гаварит Запава Путевисьня: «А меня Запаву не кретня взяла, Не кретня взяла неизумелая, — Я пришла к тебе ведь насватыватьсе; Не возьмешь ле ты за собя взамуж»? Гаварит как тут младый Соловей: «Уж ты дай ты строку на малой чяс Мне сходить к государыни ка матушки, Попросить у ей благословеньиця». Он пошел ведь тут младый Соловей, А пошел ведь он к своей матинки, Он ведь падат матушки в резв ы ног и : «Уж ты гой, государыня матушка! Бласлови ты миня нынь жонитисе А на той Запавы Путевисьны: Ишша нынь Запава сама пришла». Гаварит ведь тут Соловьёва матушка: «Тибя Бог бласловит чядо мило"e, А тобе на Запаве жонитисе». А пошел как тут млады Соловей, А пошел к Запавы Путевисьни. Они сватались, тут сосватались, По рукам они тут ударились, Слово на слово ведь положили; Они

клали заповедь крепкую, Они клали заповедь на три года ведь, А сходить ведь Соловью за синё море. Наставляли п а русы пол о тняны, Направляли якори булатные; Отправлялса тут младый Соловей, Отправлялса он за синё море. Ему дал Бог п о ветерь попутную. Как ва ту пару, во то вр е мечько Из-вод ветерья как кудрявого, Из того орешва зеленого А бежит прибегищо лодейно"e, А лодейно"e карабельнёё: А се три, се два, се един карапь. У прибегища как лодейного, У того присталища карабельнего Опускали п а русы полотнены Опускали якори булатные, Они ходенки мечют коньци на берег. А пришол как тут ишша шшап молодой, Ишша шшап маладой и Давыд Попов. Он Владимеру князю подарки бер"e: Он ведь сорок сороков и черн ы х соболей; Он кнегины Опраксеи подарки бер"e: Педдесят аршын хрущатой камк и Ишша в золоти камоцька не помнетьсе, И не помнетьсе, и не согнитьсе. А-й пошёл как тут ишша шшап молодой, Ишша шшап малодой и Давыд Попов; И пошел ко городу ко Н е прському, А и будя во городи во Непрськом; Он в гридню идё не с упадками, — Отпираёт он двери на пету. Он в гридню идет, — Богу молитьсе, Он Владимеру князю поклоняитьсе; Он Владимеру князю подарки дарит, Он ведь сорок сороков и черн ы х соболей; Он кнегины Опраксеи подарки дарит, Педдесят аршын хрущатой камки. Ишша кнезь камоцьку развертывал; Ишша князь узоры высматривал: А хитры-мудры узоры заморские, Ишша в золоти камоцька не помнетсе, И не помнетсе и не согнетсе. Гаварил как тут Владимёр князь: «Уж ты ой еси, ишша шшап молодой, Ишша шшап молодой и Давыд Попов! А и што тибе да так о надобно? Ишша надобно ле дворы мои А-й дворы мои ле боярьсюе?» Гаварил как тут ишша шшап маладой: «Ишша надо мне и дворы твои, А и дворы твои все стоялые, А-й стоялы дворы твои все боярьские». Гаварил ведь тут ишша шшап моладой: «Я пайду топер к Соловьевой матушки, Я скажу ведь ей как про Соловья. Ишша нынь ведь Соловья живаго нет: Розметало по морю по синему, (Ишь какой враль!) По тому жа по полю по чистому; Мы ведь друг друг а не сп о знали». Как пашёл ведь тут шшап маладой, Он пашел ведь тут к Соловьёвой матушки (Врать пошел!) Ишша сказывать ей про Соловья: «Уж ты зрасвуёшь, Соловьева матушка! Я пришол сказать тобе про Соловья. Ишша нынь ведь Соловья живаго нет: Розметало по морю по синему, По тому жа по полю по чистому; Мы ведь друг друга не спознали». Ишша та тут Соловьева тут матушка А-й пошла ведь к Запавы отказыватьсе: «Уж ты гой еси, Запава Путевисьня! Ишшо нынь, Запава, те сво я вол я , Те своя воля: куды хошь поди; Ишша нынь ведь Соловья живаго нет: Розметало по морю по синему, По таму жа по полю по чистому». А пришел ведь ныньче и шшап молодой, Ишша шшап маладой и Давыд Попов; Он ведь стал на Запавы тут свататьси. Они сватались, тут сосватались, По рукам они тут ударились. А Владимёр князь у их тысяцким, А кнегина Опраксея матушкой. Повелась у их тут ведь свадёбка. Из-под ветерья как кудрявого, Из того орешва зеленого А бежит, выбегает тридцать насадов: А и три, и два, и един карапь. У того присталища карабельнего Опускали п а русы пол о тнены, Опускали якори булатные. Они ходенки мечют коньци на берег, А пришол как тут младый Соловей А и младый Соловей Будимирович. Он пашол ко городу ко Н е прському. Он ведь будя в городи во Непрськом: Он идет в гридню не с упадками, — Отпираёт двери он на пету; Он в гридню идет, — да Богу молитьсе, А корминици матенки поклоняитьсе: «Уж ты зрасвуёшь, родна матушка!» — «Уж ты зрасвуёшь, млады Соловей А и младый Соловей Будимирович! А пришол как нынь з-за синя моря, А пришол как нынь ишша шшап маладой; А сказал про Соловья: „живаго нет: — Розметало по морю по синему, По тому жа по полю по чистому". Я хадила к Запавы отказыватьсе: „Нынь тебе, Запава, своя воля А-й своя воля: куды хошь, поди”. А и шшап молодой и Давыд Попов Он ведь стал на ей тут ведь свататьсе; Они сватались, тут ведь сосватались, По рукам они тут ударились; А Владимёр князь у их тысяцким, А кнегина Опраксея матушкой; А ведетьсе у их нынь ведь свадёбка». Гаварит как тут младый Соловей: «Уж ты ой, государыня матушка! Я пойду к им ведь на свадебку». А пашел как тут младый Соловей, А-й пашел ведь к ним на свадёбку. Он в гридню идет не с упадками, — Отпира"e двери он на пету; А в гридню идё, — Богу молитьсе, А Владимеру князю поклоняитьсе, Поклоняитьсе со кнегиною; А ишша сам говорил таково слово: «Уж ты ой еси, ишша шшап маладой! Ты зачем омманывашь мою матушку, Ты зачем берешь мою обрушьницю?» Его за руку хватил, дак выхватил; На долонь посадил, другой росхлопнул. (Этакой боготыригишо! Сохрани его Бог! Его и судить нихто не может.) Он ведь брал Зап а ву за бел ы рук и , А поехали они ко Божьей церкви. А Владимёр князь у их тысяцким, А кнегина Опраксея матушкой. Повелась у них тут свадёбка.

47

Вероятнее: деревья.

48

Не помнётся.

Илья Мурович и Калин царь

Што из далечя да из чист а поля, Из того роздолья широкого, Тут не грузна тучя подымаласе, Тут не обол око накаталосе, Тут не оболоко обкаталосе, — Подымался собака злодей Калин царь, За им сорок царей, сорок царевичей, За им сорок королей, королевичей, За им силы мелкой числу-смету нет. Как по-руському на сороки верстах Тут и Киев град знаменуетсе, А и церькви соборны оказаютсе. Становил собака тут бел шатер. У его шатра золоченой верхь, Он садился на стул на рименьчятой, А писал ерлык, скоро написывал, Он скорей того запечятывал, Отдает паслу немилосливу А-й тому Борису королевичю: «Уж ты ой еси, Борис, королевич сын! Уж ты будешь в городи в Киеви У великого княза у Владимера, — Не давай ты строку на малой чяс». Ишшо тут Борис, королевич сын, Он берет ерлык, во корман кладет, Он ведь скоро скачёт на добра коня, Он ведь едёт к городу Киеву, Ко великому князю, ко Владимеру. Становил коня к дубов у столбу, Он везал коня к золот у кольцю. Он в гридню идет не с упадками, — Отпираёт двери он на пету; Он в гридню идет, — Богу не молитьсе; Через стол скочил, сам во место сел. Он вымат ерлык, на стол кладет, Ишша сам говорит таково слово; «Ты Владимёр, князь стольникиевьской! Ты бери ерлык, роспичятывай, Ты скоре того прочитывай; Ты миня посла не задерживай». Как Владимёр, князь стольнекиевьской, Он берет ерлык во сво и рук и , Отдает Добрынюшки Микитичю. Говорил Добрынюшка Микитичь сын: «Я не знаю грамоты латыньско"e, Ты отдай Олеши Поповичю». Отдают Олеши Поповичю. (У того было мозгу в головы, дак…) Как Алешичька и Поповиць сын, Он ведь скоро ерлык роспичятывал, Он скоре того прочитывал. Он скорее того же прочитывал. Говорил как он таково слово: «Ты Владимёр, князь стольникиевьской! Харошо в ерлычьки написано А написано со угрозою, А су той угрозой великою: Как стоит собака царь середи поля; За им сорок царей, сорок царевичей, За им сорок королей, королевичей, За им силы мелкой числу-смету нет. Как по руському на сороки верстах Он ведь просит города Киеева Без бою, без драки, без сеченья, (Как нынешний ерманец.) Без того кроволитья великого». Запечалилса наш Влодимер князь, Запечалилса-закручинилса; Он повесил буйную голову А на ту на правую сторону, Потупил он очи в мать сыру землю. Как во ту пору, во то времечько Выходил как стар казак Илья Муровичь; Говорил как он таково слово: «Ты Влодимёр стольнокиевьской! Ты бери свои золоты ключи, Отмыкай-ко погребы глубоки-жа; Ты насыпь ралечь нисту золота, [49] Ты второй насыпь чиста с е ребра, Ты трет ей ларец скатна земчюга; Ты дари-ко Бориса королевичя, Ты проси-ко строку на три месяця, Штобы всем во городи покаятьсе, Нам покаятьсе да исповедатьсе». Ишша тут жа как Владимёр князь Он берет свои золоты ключи, Отмыка"e погребы глубоки жа; Он насыпал ралечь нисту золота, Он второй насыпал чиста серебра, Он третей насыпал скатна земьчюга, А дарит Бориса королевичя, А просил ведь строку на три месяця, Штобы всем во городи покаятьсе, Нам покаятьсе да исповедатьсе. Ишша тут Борис, королевичь сын, Не дает ведь строку на три месеця; Он дает ведь строку только на три дня. (Все-жь таки дал!) Спроважали Бориса королевичя, Спроважали кнезья и б о яра; А во ту пору, во то времечько Запечялилса наш Владимёр князь, Запечялилса-закручинилса: Он повесил буйную голову Што на ту на праву сторону, Потупил он очи в мать сыру землю. Как во ту пору, во то времечько Выходил как стар казак Илья Муровичь, Выходил на середу кирпичнею; Он ведь молитьсе Спасу Пречистому, Он ведь Божьей Матери, Богородици. Он пошел Илья на конюшон двор; Он берет своёго добра коня; Он накладыват уздицю тасмянную; Он вуздат во уздилиця булатные; Он накладывал тут ведь войлучёк, Он на войлучёк седелышко; Подпрягал двенадцеть подпруженёк, А ишша две подпружки подпрягаюци А не ради басы, [50] ради крепости, А не шшиб бы бог а тыря доброй конь, А не шшиб бы бог а тыря в чистом поли. Он ведь скоро скачёт на добр а коня; У ворот приворотников не спрашивал, — А махал через стену городовую, А и ехал он день до вечера, А и темну ночь до бела свету. Приезжает он ко меньшой реки, Ко меньшой реки, ко синю морю; Он нашел тут тридцать три бог а тыря. Он с добра коня слезываючи, Он низкой поклон им воздаваючи: «Уж вы здрастуйте, д о ньски к а заки!» «Уж ты зрасву"eш, наш ведь батюшко, Уж ты стар казак да Илья Муровичь! Ты давно ли из города Киева? Але все ли у нас там по старому, А и все ли у нас там по прежному?» Говорит как тут да Илья Муровичь: «Уж вы ой еси, доньски казаки! И во городи у нас, во Киеви Не по старому, не по прежному; Как стоит царь собака середи поля; За им сорок царей, сорок царевичей, За им сорок королей, королевичей, За им силы мелкой числу-смету нет. Как по-руському на сороки верстах Он ведь просит города Киева Без бою, без драки, без сеченья, Без того кровопролитья великого». Говорил как тут да Илья Муровичь: «Уж вы ой еси, доньски казаки! Уж вы будите стоять ле за Киёв град, Вы за те за церкви соборные, Вы за те ман а стыри церьковные, За того за князя, за Владимера?» Говорят как тут доньски казаки: «Уж ты батюшко наш, стар казак! Ишша как не стоять нам за Киёв град, Нам за те за церькви соборные, Нам за те манастыри церьковные, За того за князя за Владимера?» Они скоро скачют на добр ы х коней И поехали к городу к Киеву, Ко великому князю ко Владимеру, И поехало тридцеть три бог а тыря, — Затресласе матушка сыра земля. Они будут в городи в Киеви, У великого князя у Владимера. Зрадовался тут Владимер-от Он на радошшах им и пир средил, Он и пир средил, пировати стал. Ишше все на пиру напивалисе, Они все на чесном наедалисе. Как один на пиру не упиваитсе А и стар казак да Илья М у ровичь; Ишша сам говорил таково слово: «Уж вы ой еси, доньски казаки! Нынь приходит времечко строчьнеё. А кому у нас ныньче ехати На ту ли силу неверную?» Говорят как доньски казаки: «Уж ты батюшко наш, стар казак! Ты останьсе в Киеви в городи Стерекчи-сберекчи кнезя Владимера». Гаварил как тут да Илья Муровичь: «Тут не честь-хвала молодечькая, Ой не выслуга богатырская — Как Илейки в Киеви остатисе, Будут малы робята все смеятисе». Ишша тут Илья поежжаёт жа А на ту на силу неверную. Он берет с собою только товарышша, Он берёт Добрынюшку Микитичя; И берет ведь второго товаришша, Он Тороп-слугу да мала паруха; Он троима тут поежжаёт ведь Он на ту на силу неверную. А выходят на середу кирпичнею Они молиться Спасу Пречистому, Они Божьей Матери, Богородици; Они скоро скачют на добрых коней, У ворот приворотников не спрашивали, — Они машут через стену городовую. Они едут как по чисту полю, — Во чистом поли курева стоят, В куревы богатырей не видети. Выежжают на поле чистое А на ту на силу неверную. Ишша тут два братьця испужалисе, Испужалисе-устрашилисе Они той ведь силы неверною; Говорят они таково слово: «Уж ты батюшко наш, стар казак! Ты поставь этта нам бел шатёр, Дай ты нам опочин дёржать». Как поставил Илья тут им бел шатёр, Ишша дал ведь им опочин дёржать; Сам он тут им ведь наказывал А наказывал наговаривал: «Ой еси, вы два братця родимые! Уж вы ой еси, доньски казаки! Как Елейки худо буд"e можитьсе, — Натену я стрелоцьку каленую Я спушшу этта вам во бел шатер; Уж вы гоните тогды во всю голову, Вы рубите старого и малого». Ишша сам Илья думу думаёт: Он не знает, котору да ехати; Он поехал силой середкою; Поворотитсе, — дак переулками. Он ведь день рубился до вечера, Он и темну ночь до бела свиту, Не пиваючи, не едаючи, А добру коню отд о ху не даваючи. Как Илейки стало худо можитьсе; Натенул он стрелочку каленую, Он спустил богатырям во бел шатёр. Ишша тут бог а тыри ото сну скоч и ли, Они скоро скачют на добрых коней, Они гонят тут во всю голову, Они рубят стараго и малого. Они день рубились до вечера, Они темну ночь до бела свету, Не пиваючи, не едаючи, А добрым коням отд о ху не даваючи; А прибили всех до единаго. Ишша тут два братця не натешились, Не натешились приросхвастались. А один говорил таково слово: «А было-б в матушки, в сырой земли, А было бы в ей золото кольц"e, — Поворотил бы матушку сыру землю». А другой говорил таково слово: «А была бы на небо листвиця, [51] Я прибил бы там до единого». По грехам по их так ведь сделалось: А который сечен был на двое, А возстало тут два тотарина; А которой с е чен был на трое, И возстало тут три тотарина. Гаворит как тут да Илья Муровичь: «Уж вы гой еси, два братёлка! По грехам по нашим так сделалось». Они поехали силой, середкой; Поворотятсе, — дак переулками. Они бились день да до вечера, Они т е мну ночь до бела свету, Не пиваючи, не едаючи, А добрым коням отд о ху не даваючи; И прибили всех до единого. Ишшо тут два братця где девалисе, Я не знай, куда подевалисе. (За похвасны слова скрозь землю прошли). А один Илья оставаитьсе. Он поехал к городу к Киёву Ко великому князю ко Владимеру. (Дальше не поетця, а говоритця. Дедушко так). Становил коня к дубову столбу, Он везал коня к золоту кольцю. Он в гридню идет не с упадками, — Отпира"e двери он на пету; Он ведь молитьсе Спасу Пречистому, Он ведь Божьей Матери, Богородици; Он Владимеру князю поклоняитьсе: «Ты Владимёр князь стольникиевьской! Ишша то ведь дело у нас сделано, Ишша та роботушка сроблена. Только не знать, где два братця девалисе И не знать, куда потерялисе. Как перва они да испужалисе; А потом они не натешились, Не натешились, приросхвастались. А один говорил таково слово: „А было бы в матушки в сырой земли, А было бы в ей золото кольц"e, — Поворотил бы матушку сыру землю, Я прибил бы там до единого". А другой говорил таково слово: „А было бы на небо листвеця, — Я прибил бы там до единого". По грехам по нашим так сделалось: А которой сечен был на двое, А востало тут два тотарина; А которой сечен был на трое, А востало тут три татарина». Говорит как тут Владимёр князь: «Ишша нет как их, — дак не искать же стать». Он на радошшах тут и пир средил, Он и пир средил, пировати стал.

49

«Ларец чисту золота». Очевидно, бабушка заучивала в детстве еще именно так.

50

Бревно.

51

Вершков.

Илья Мурович и Чудище

Был о у нас во Царе-град и Наехало проклято"e чюдишшо. Да сам ведь как он семи аршын, Галова у его да как пивной котел, А н о жишша как-быть лыжишша, Да р у чишша да как-быть гр а блишша, Да гл а зишша да как-быть ч а шишша. У царя Костянтина Атаульевичя Сковали у его да ноги резвые Тем а жа залезами немецьким а , А свезали его да руки белые Тема же опутьеми шолковыма, Кнегину Опраксею в палон взели. Во ту-то пору да во то времечько Переп а хнула веска за реку Москву, Во тот же как ведь Киев град К тому же ведь да к Ильи Муровичю: «Да ой еси ты, Илья Муровичь! Уж ты знаёшь ле, про то ведаёшь? Помёркло у нас да соньцо красное Потухла звезда да поднебесная: И ныньче у нас во Царе-граде Наехало проклятое чудишшо; А сам как он из семи аршын, Голова его да как пивной котел, А ножишша как-быть лыжишша, А ручишша как-быть граблишша; А глазишша как-быть чашишша. У царя Костянтина Атаульевичя Сковали у его да ноги резвы же Тем а же залезами немецькима, Свезали его руки белые Тема же опутьями шолковыма, Кнегину Опраксею в полон взели». Да тут же ведь да Илья Муровичь Надеваёт он тут платье цветное Выходит на середу кирпицнею Молитьсе Спасу Пречистому. Да Божьей Матери, Богородици. Пошел Илья на конюшон двор И берет как своего добра коня, Добра коня со семи цепей; Накладыват уздицю тасмянною, Уздат во уздилиця булатные, Накладыват тут ведь войлучек, На войлучек он седелышко; Подпрегал он двенадцать подпруженёк, Ишша две подпружки подпрягаютси Не ради басы, да ради крепости, Не шшиб бы богатыря доброй конь, Не оставил бы богатыря в чистом поли. Да скоро он скачёт на добра коня; У ворот приворотников не спрашивал, — (Они думали, поедет воротами.) Да он машот через стену городову жа. Едёт он по чист у пол ю , — Во чистом-то поли да курева стоят, В куревы-то бог а тыря не видети. Да ехал он день до вечера, А темну-то ночь до бела свету, Не пиваючи он, да не едаючи, Добру коню отд о ху не даваючи. Конь-от под им как потпинатьсе стал. Бьет он коня и по тучьним ребрам: «А волчья сыть, [52] травяной мешок! А што тако подпинаисьсе, Надо мной над бог а тырём надсмехаисьсе?» А конь скочил, — за реку пер е скочил. А прошло три дороги широких — е А не знат Илья, да куда ехати. А во ту пору, во то времечько Идет как калика да перехожая, Перехожа калика безымянная. Говорит как тут да Илья Муровичь: «Уж ты здравсвуёшь, калика перехожая, Перехожа калика безымянная! А где ты был да ты куда пошёл?» Отвечает калика да перехожая, Перехожа калика да безымянная: «Я иду ведь тут из Царя-града, Я пошёл ведь тут во Киёв град». Говорил как тут да Илья Муровичь: «Уж ты ой еси, калика перехожая, Перехожа калика безымянная! А што у вас да во Царе-гради? Ишша всё ле у вас там по старому, Ишша все ле у вас там по прежному?» Говорит как калика перехожая, Перехожа калика безымянная: «Уж ты ой еси, да Илья Муровичь! А у нас ведь нынь во Царе-гради Не по старому, не по прежному. А потухло у нас соньц"e красно"e, А помёркла звезда поднебесная: Как наехало проклято"e чюдишшо; Ишша сам как он семи аршин, Голова его как пивной котёл, А и ножишша, как-быть лыжишша, А и ручишша, как-быть граблишша, А и глазишша как-быть чяшишша. У царя Костянтина Атаульевичя Ишша скованы ноги резвые А тема жа залезами немецькима, Ишша связаны руки белые А-й тема опутьями шолковыма». Говорит как тут Илья Муровичь: «Уж ты ой еси, калика перехожая, Перехожа калика безымянная! Ишша платьем с тобой мы поминямьсе: Ты возьми у мня платье богатырско"e, А отдай мине платье калицько"e». Говорит как калика перехожая: «Я бы н е взял платья богатырьскаго, Я бы не отдал платья калицького, А едно у нас солнышко н а неби, А един у нас мог у т богатырь А стар о казак да Илья Муровичь; А с тобой с Ильей дак и слова нет». Они платьём тут да поминялисе. Ишше тут же ведь Илья Муровичь Он ведь скинул платьё богатырско"e, А одел собе платьё калицько"e И оставил калики добр а коня. Он ведь сам пошел тут каликою; Ишша клюцькой [53] идё потпираитьсе, — Ишша клюцька под им изгибаитьсе: Говорит тут Илья Муровичь: «Не по мне ета клюцька и кована, Ишша мало залеза ей складено; Ишша сорок пуд во единой фунт». (Не худой видно сам был.) А идет как калика да по Цар ю – граду; А скрыцял как он да по калицькому, Засвистел как он по богатырьскаму, — А проклято"e тут чюдишшо Оно чуть сидит на лавици. А та же калика перехожая, А идет ведь к чюдишшу в светл у гридн ю . Он ведь молитьсе Спасу Пречистому, Он ведь Божьей Матери, Богородици. А сидит проклято"e чюдишшо, А сидит оно ведь на лавици; Ишша сам как он семи аршын, Голова его как пивной котел, Ишша ножишша, как-быть лыжишша, Ишша ручишша, как-быть граблишша, Ишша глазишша, как-быть чашишша. Говорит как проклятое чудишшо: «Уж ты ой еси, калика перехожая! Уж ты где ты был, куды ходил?» — «Уж я был во городи во Киеви У стара казака да Ильи Муровичя». Говорит как тут ведь ишше чюдишшо: «А каков у вас и могут богатырь, Ишша стар казак да Илья Муровичь?» Говорит калика перехожая, Перехожа калика безымянная: «А таков у нас могут богатырь, Ишша стар казак да Илья Муровичь: А в один мы день с им родилисе, А в одной мы школы грамоты училисе, А и ростом он такой, как я». Говорит проклято"e чюдишшо: «Ишша много ле он хлеба к выти [54] съес?» Говорит калика перехожая: «От ковриги краюшецку отрушаёт, А и той краюшкой трое сутки живет». Говорит проклятое чюдишщо: «По сторублевому быку да я ведь к выти ем!» Говорит как калика перехожая, Перехожа калика да безымянная; «У нас, у попа была коровушка обжориста Да много жорила, ей и р о зорвало!» Говорит проклятое чюдишшо: «Я и буду в г о роди въ Киеви, — Ишше буду я как баран тусён, Как баран тусён, как сокол есён; Стару казака да Илью Муровичя На дол о нь посажу, другой р о схлопну, — У его только и мокро пойд"e». Стоит как калика перехожая, Он смыа"e шляпоцьку воскрыньцату, Он и взгрел чюдишша по буйн о й глав ы . Покатилась голова, как пивной котел. Тут ведь п а велы и юл а велы. Ишше та его сила неверна жа И схватали тут да Илью Муровичя, А сковали его ноги резвы жа А-й тема залезами немецькима, А свезали его руки белы жа Тема же опутьями шолковыма. Говорит как тут да Илья Муровичь: «Уж ты Спас, уж ты Спас Многомилослив, Уж ты, Божья Мать, Богородиця! Уж вы што на миня да ек прогневались?» Приломал все залеза немецкие, Он прирвал опутьни шолковые; Он ведь стал по силы тут похажывать, Он ведь стал ту силу поколачивать, Он прибил их всех до единого. Ишша ихны те ведь тулова Он выкидыват окошечьком на улоцьку, Ишша сам он им приговариват: «А пушшай ваши те ведь тулова А-й серым волкам на розр ы ваньё, А черн ы м ворон а м на росклеванье, Ишша малым робятам на изр ы ганьё». У царя Констянтина Атаульевичя Росковал у его да ноги резвые, Розвезал у его руки белые; А кнегину Опраксею назад ведь взял; Посадил он их тут на царство жа. А пошел как тут да Илья Муровичь, А приходит он ко меньшой реки Ко тому калики перехожое. Ишша тут калика перехожая, Перехожа калика безымянная И не можот он его конем владать, А его коня в поводу водит. Они платьём тут розминялисе: Ишша тот ведь да Илья Муровичь. Он ведь скинул платье калицько"e, Он одел ведь платье богатырское. Ишша тут они розъезжжалисе, Ишша они тут роспрошшалисе; А Илья поехал домой ведь тут, А калика пошел, куды надомно.

52

То, что насыщает волка.

53

Часто пела бабушка вместо «клюцькой» — «троской».

54

За раз.

Молодость

Добрыни и бой его с Ильей Муровичем

Во славном во городи во Киеви Был тут Никита Родомановичь. Девеносто он лет жил, пристарилса, Он пристарилса, да тут припокоилса. Оставаласе семья любимая Да чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна; Оставалса Добрынюшка Микитичь млад Он не в полном уми, не в полном разуми, Не в великом Добрынюшка возрости: Он не можот Добрыня на кони сидеть, Он не можот Добрынюшка канем владать. Ишша стал как Добрыня лет двенадцети, Он п а дал своей матушки в резв ы ног и : «Уж ты ой, государыня матушка! Чесна вдова, Омыльфа Тимофеёвна! Блаослови-тко миня выйти на улоньку Ишша с малыма робятами по и грати». Да которы робята двадцети петй, Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети. «Тибя Бог бласловит, чядо мило"e, А м о лоду Добрынюшку Микитичя млад, А тибе жа как выйти на улоньку Ишша с малыма робятами по и грати». Да которы робята двадцети пети, Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети. А пошел как Добрынюшка на улоньку, Ишшо стал он шутоцьки зашучивать: Куго за руку возьмет, — руку выдернёт, Куго за ногу подопнет, — ногу вышыб"e, По бел о й шеи ударит, — голова ведь с плеч. Доходили ети жалобы великие жа, Доходили до его ведь до матинки, До чесной вдовы Омельфы Тимофеёвны. А м о лодый Добрынюшка Микитичь млад Он п а дал своей матинки в резвы ноги. «Уж ты ой, государыня матушка! Блаослови-тко миня итти-ехати Да во далеч"e во чисто пол"e Да учитьсе натуры богатырской жа». Добрынина та матушка росплакалась: «Уж ты молоды Добрынюшка Микитичь млад! Ты не в полном уми, не в полном разуми, Не в великом, Добрынюшка, возрости: Да напрасно головушка погибнет ведь». Он ведь падает своей матушки во второй након [55] «Уж ты ой, государыня матушка! Блаословишь ты миня, я поеду жа. Не благословишь ты миня, я поеду жа». «Тибя Бог бласловит чядо мило"e, Да м о лоду Добрынюшку Микитичя, Тибе ехать во далеч"e в чист о пол"e А учитьсе натуры богатырской жа». А молоды Добрынюшка Микитичь млад Он выходит на с е реду кирписьнею, Он молитьсе Спасу Пречистому, Он Божьей-то Матери, Богородици. Да пошел как Добрыня на конюшон двор. Он берёт ведь тут добра коня, Он добра-та коня со семи цепей; Он накладыват уздицю тасмяную, Уз дат во уздилиця булатные; Он накидывал Добрынюшка войлучек, Он на войлучек Добрынюшка седелышко; Подпрягал он двенадцать подпруженек, А ишша две подпружки подпрягаютци Да не ради басы, ради крепости: Да не шшиб бы бог а тыря доброй конь, Не оставил бы бог а тыря в чист о м поли. Надеваёт он латы булатные, Да берет он с собой палку воинную, Да берет он с собой саблю вострою, Он берет ведь с собой востр о копье, Берет он с собой и булатный нож, Скоро он скачёт на добра коня; У ворот приворотников не спрашипал, — Он махал через стену город о вую. Ишша ехалъ Добрыня по чист у полю, — В чистом-то поли курева стоят, В куревы как бог а тыря не видети. Как во ту-то пору, в то-то времечько Ко той вдовы Омыльфи Тимофеёвны Приежжала полениця удалая, Ишша стар-от казак Илья Муровичь. Становил он коня к дубову столбу. Да вязал он коня к золоту кольцю. Да в гридню он идет не с упадками, — Отпирает он двери тут на пету. А молитьсе Спасу Пречистому, А Божьей-то Матери, Богородици, А чесной вдовы Омыльфы поклоняитьсе. А чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна А поит полен и цю, она кормит тут; А сама поленици наказыват, Да наказыват поленици, наговариват: «Уж ты, ах, полениця удалая, Уж ты стар казак, Илья Муровичь! Ты поедёшь, Илья, во чисто поле; Ты увидишь мое чядо мило"e, Ишша молоды Добрынюшку Микитичя; Не придай ты ему смерти скорое». Ишша тут полениця поежжаёт ведь, А чесна вдова Омыльфа спровожаёт тут. Скоро полениця скачёт на добра коня, Ишша едет Илья по чисту полю, — А молоды Добрынюшка Микитичь млад Ишша ездит Добрыня по чисту полю, А учитьсе натуры богатырской жа: А правой рукой копьем шурматит, А левой рукой он подхватыват. А крыцит, как зыцит полениця удалая Да стар казак Илья Муровичь: «А пора, полениця, с тобой съехатьсе, А пора, полениця, нам побрататьсе». А Добрынюшка тут испужаитьсе, А конь-от под им и подпинаитьсе. А бьет он коня по тучьн и м ребрам: «Уж ты, волчья ты сыть, травеной мешок! И што тако ты подпинаисьсе, Надо мной над бог а тырем надсмехаисьсе?» Крицит как полениця, да во второй након: «На уезд уж тобе не уехати!» Как две горы вместях столконулисе, — Два богатыря вместях съежжалисе. Они бились палками воинныма; По насадкам палки розгорялисе; Они друг ведь друга не ранили, А кидали палки на сыр у земл ю . Они секлись саблеми вострыма; Ишше сабельки пошшорбалисе; Они ведь друг друга не ранили, Они кидали сабли на сыру землю. А кололись копьеми вострыма, Друг ведь друга не ранили; По насадкам у них копья обломалисе; А кидали они копья на сыру землю. Слезовали бог а тыри со добр ы х коней, А схватались бог а тыри во плотн о й тут бой. Ильина нога да окатиласе, Окатиласе да нога левая; Ишша сплыл Добрыня на белы груди, Ишша хочёт пороть груди белые, Он хоч"e смотреть ретив о серьц"e, Ишша сам говорил таков о слово: «Не чесь-то-хвала молодецькая, А-й не выслуга-та богатырска жа — А убить полениця во чистом поли А без спросу ей и без ведома; Уж ты, ох, полениця удалая! Ты ко е й земли, коёго города?» Говорит полениця удалая: «Ишша был бы у тя я на бел ы х грудях, — Не просил бы ни дядины, не вотьчины, А порол бы у тя я груди белы жа, А смотрел бы у тя я ретив о серьц"e. Я из славнаго городя из Киева; Ишше старо казак да Илья Муровичь, Илья Муровичь сын Ивановичь». А и молоды Добрынюшка Микитичь млад Ишше скачёт он со белых грудей, Ишше падать ему во резв ы ног и : «Уж ты, батюшко наш, стар ы й казак! Ты старо казак да Илья Муровичь! Ты прости миня в таковой вины». Они скоро скачют на добрых коней. А Илья поехал по чисту полю. А Добрыня поехал к своей матёнки, А к чесной вдовы Омыльфы Тимофеёвны; Становил коня к дубову столбу, Он везал коня к золоту кольцю. А в гридню идет, — Богу молитьсе, Своей матёнки до поклоняетьсе: «Уж ты здрастуёшь, моя матушка, Чесна вдова да Омыльфа Тимофеёвна!» «Уж ты здрасвуёшь, мое дитятко, Да молоды Добрынюшка Микичь млад!» Говорил Добрынюшка Микитичь-от, Говорил он ведь своей матёнки: «Ишша был я Добрыня во чистом поли; Я побил поленицю удалую, Я стару казака Илью Муровича», Говорит тут да р о дна матушка, Ишша та вдова Омыльфа Тимофеёвна. «Уж ты ой еси, мое дитетко, Ишша молоды Добрынюшка Микитичь млад! Ишша то ведь тибе родной батюшко». Ишша тут ему за беду стало, За ту кручинушку великую. (Ишь, мать сказала, што он не замужем был прижит, он ведь не знал, што сколотной [56] был.) Он ведь скоро скачёт на добра коня, Он поехал тут по чисту полю. (Хотел найти Илью Муровичя да убить его, да где его сыскать. Илью-то? Поездил, да так и приехал.)

55

Раз.

56

Внебрачный.

Купанье Добрыни и бой его со Змеем Горынищем

А м о лоды Добрынюшка Микитичь млад Не в полном уми, не в полном разуми. Не в великом Добрынюшка возрости. Надевает Добрынюшка платьё цветно"e; Он пошол как Добрыня на конюшон двор; Берет как своего добра коня, Он добра-та коня со семи цепей; Он накладыват уздицю тосмянную; Он вуздат во уздилиця булатные; Он накидывал Добрынюшка войлучек, Он на войлучек Добрынюшка седелышко; Подпрегал он двенадцеть подпруженек, Ишша две подпружки потпрегаютси Да не ради бас ы , ради крепости; Да не шшиб бы богатыря добрый конь, Не оставил бы богатыря в чистом поли. Скоро он скачёт на добра коня; А берет он с собой только тугой лук, Ишша тугой-от лук, калену стрелу. Ишша едёт Добрыня по чисту полю, — Во чистом-то поли курева стоит, В куревы как богатыря не видети. Ишша ехал Добрыня день до вечера, Он темну-то ночь до бела свету, Не пиваючи он, не едаючи Да добру коню отд о ху не даваючи. Да приехал Добрыня ко меньший реки, Ко меньшой-то реки, ко синю морю. Скиновал тут Добрыня платьё цветное, Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки, Оставлят только Добр ы ня един пухов колпак. Ишша поплыл Добрыня по синю морю, Ишша выплыл Добрыня на перв у струю; Богатырьско-то серьц"e зарывьчиво: Да зарывьчиво-то серьц"e заплывьчиво: Ишша поплыл Добрыня на втору струю, — Да втора-та струя добр е относиста; Отнесла как Добрыню за синё море. И там плават змеишшо Горынишшо: (Змеишшо летал на Святую Русь, со Святой Руси людей живком уносил и унес у Владимера-князя Племянницю, и Добрынюшка зажалел ей, так здумал воротить…) «Сказали, от Добрыни мне-ка смерть буд"e; А нынь ведь Добрыня у меня в руках; А хочю я, Добрыню хоть целком сглону, Да хочю я, Добрыню хоть с конем стопчю». А молоды Добрынюшка Микитичь млад Ишша тут жа змеишшу возмолилосе: «Уж, ты ох, змеишшу Горынишшо! Уж ты дай мне строку на малой чяс Ишша выплыть Добрынюшки на крут берег А и на тот же Добрыни россыпной песок». Тут же змеишшо Горынишшо Да дает ему строку на малой чяс А молоды Добрынюшки Микитичю. А выплыл Добрынюшка на крут берег Да на тот Добрыня россыпной песок. Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки, Только у Добрыни един пухов колпак. Он сымат как пухов колпак со буйной главы, Засыпат он песку, хрещу серого, Он шшыб как змеишшу во черн ы глаза: Он шшыб как у змеишша три х о бота, А три хобота шшыб он три головы. Ишша тут же змеишшо возмолилосе: «Уж ты молодый Добрынюшка Микитичь млад! Не придай ты мине смерти скорое; Уж я дам тобе заповедь крепкою: Не летать бы мне змеишшу на светую Русь, Не носить бы со святой Руси живком людей; Ишша дам те Добрыни платьё цветно"e, Ишша дам те Добрынюшки добра коня, Я Владимера князя дам племянницю». А пошли они на гору Окатову Да писали они заповедь крепкую: Не летать больше змеишшу на светую Русь, Не носить бы со светой Руси живком людей; Да дает ведь Добрыни платье цветное, Да дал он Добрынюшки добра коня, Да Владимера князя дал племянницю.

Иван Грозный

(историческая)

Было у нас да во Цар е – граде, Да не было ни дядины, не вотчины, Да жил как был прозвитель царь, Прозвитель-от царь Иван Васильевичь Была семья его любимая, А был у его только б о льшой сын, А и большое сын Федор Ивановичь. Говорил как он таково слово: «А по этому мосту по калинову А много и было хожоно, А много было и ежжоно, А горячей крови много пролито». А тут как царю за беду стало А за ту кручинушку великую. (Царь своим судом судил, много народу бил.) Он крыцит-зыцит громким голосом: «Уж вы, эх, палачи вы да немилосливы! Вы берите царевичя за белы руки, Вы ведите царевичя во чисто пол"e Вы ко той ко плахи ко липовой, Вы рубите его да буйну голову Вы на той на плахи на липовой». Ишша все палачи испужалисе, Ишша все палачи устрашилисе. Как адин палачь не устрашилса, Тут Скарлютка вор, Скурлатов сын. Он берет царевичя за белы руки, Он ведет царевичя во чисто пол"e Он ко той ко плахи ко липовой, Да хоч"e рубить да буйну голову. А во ту пору, да во то времечько Перепахнула веска за реку Москву, А во тот жа во Киев град, А к тому же ведь ко дядюшки, А к тому же Микиты Родомановичю: «Уж ты ой еси, наш дядюшка, Уж ты же Микита Родомановичь! Уж ты знаёшъ ле, про то ведаёшь: Как померкло у нас соньц"e красно"e, А потухла звезда поднибесная, — Как погиб цяревич за Москвой рекой А и большо"e Ф"eодор Ивановичь?» Ишша тут же ведь как и дядюшка, Ишша тот жа Микита Родомановичь, Он ведь скач"e с постелюшки со мяхкою; Он обул как сапожки на босу ногу, Он схватил талуп за един рукав; Он крыцит-зыцит своим конюхам: «Уж вы ой еси, мои конюхи! Подводите мне и добра коня». Он ведь скоро скачёт на добра коня, Он ведь гонит тут во всю голову; Крычит он зычит громким голосом: «Розодвиньтесь-ко да вы, народ Божей». Он застал Скарлютку на з а махи; А сам говорил таково слово: «Ты Скарлютка вор, ты Скарлатов сын! Ты не за свой гуж ты примаисьсе. А кабы те тем гужом подавитисе. Ты поди, Скарлютка, во чисто пол"e, А сруби у тотарина буйну голову; Ты приди к царю, — саблю на стол клади, Ишша сам говори таково слово: „Ишша то дело у нас сделано, Ишша та работушка сроблена“». Он берет цяревичя за белы руки, Он садил цяревичя на добра коня; Он сам коня в поводу повел. Скарлютка вор да как Скарлатов сын, Пошел как он да во чисто поле. Он срубил у тотарина буйну голову. Он пришел к царю, — саблю на стол кладёт: А сам говорит таково слово: «Ты прозвитель царь, Иван Васильевичь! У нас то ведь дело нынь сделано, У нас та роботушка сроблена». Зажалел как тут прозвитель царь, Зажалел как он своего сына, Ишша большого Фёдора Ивановичи; Ишша сам говорил таково слово: «А как п о вори да по Гогарини Ишша много есь как жал о бных тут, А по моем по сыни по Федори Некуг о – то нету жал о бного». Приходила панафида шесьнедельняя, А прозвитель царь Иван Васильевичь А паходит он поминать сына А и большего Федора Ивановичя. А итти то нать мимо Киев град, Да мимо дядьево-то подворьиця. А у дядюшки и за пир такой, А што тако да за весельиц"e. А скрыцял как тут прозвитель царь, Он скрыцял ведь тут громким голосом: (Нихто не велел тебе разгоречитьсе то!) «Уж ты ой еси, мой дядюшка! А што у тя и за пир такой, А што у тя и за весельиц"e? Ты не знаёшь-ле, не выдаёшь: А помёркло у нас соньц"e красно"e, (Экой был герой! Бойсе его, перебоисе, все народ своим судом судил.) А потухла звезда подьнебесная, — Как погиб царевич за Москвой рекой, Ишша большо"e Федор Ивановичь?» Как выходит тут его дядюшка, Ишша тот жа Микита Родомановичь; Он выходит тут на красно крыльце. Говорил как тут прозвитель царь: (Эка громогласна старина!) «Уж ты ой еси, ты мой дядюшка!» Ишша ткнул копьем во праву ногу: (Эк разгорячился как!) Ишша што у тя и за пир такой, Ишша што у тя за висельиц"e? Ты не знаёшь-ле, не ведаёшь: А померкло у нас соньц"e красно"e, А потухла звезда поднебесная,— А погиб царевичь за Москвой рекой, Ишша большое Ф"eодор Ивановичь?» Говорит как тут его дядюшка, Ишша тот же Микита Радамановичь: «Уж ты ой еси, мой племянничёк, А прозвитель царь Иван Васильевичь! Уж ты хош, — чем тобя обрадую, Тибя большим-то сыном Федором, Ишша Федором тибя Ивановичем». Он выводит цяревичя на красно крыльце Да большого-то Федора Ивановичя. Зрадовался тут прозвитель-царь, Прозвитель царь Иван Васильевичь: Он берет тут ведь своего сына, Он берет его за белы руки; Он целует в уста во сахарны жа; Ишша сам говорил таково слово: «Уж ты гой еси, ты мой дядюшка! Ишша чем тобя буду жаловать? У тебя злата-серебра не мене моего». (Пир средили, пировать стали. Не осудите бабушку.)

Смерть Князя Долгорукого

(историческая)

Нам не дорого не злато да чистое с е ребро И дорога-то наша любовь да молодецькая. Ишша злато, чисто серебро скоро минуитьсе, А и дорога-то наша любовь не позабудитьсе. Середи то было Китаю да славного города: А и тут стояли палаты да белокаменны. Што во тех-жа да во палатах было да белокаменных, Тут не мурава трава в поли да шаталасе, Не лазурьевы цветоцьки к земли преклонялисе, Тут и бьют челом царю солдаты, да ниско кланяютьсе; «Уж ты гой еси, надежда да православной царь, Уж ты дай нам суд на князя да Долгорукого». Говорил как тут надежда православной царь: «У меня на Долгорукого суда нету, Вы судите-ко Долгорукого своим судом, Вы своим судом судите да рукопашкою, Вы берите-ко слегу [57] да долгомерною, Долгомерною слегу да семи аршин, Семи она аршин да семи она верьхов. Вы ломайте у Долгорукого хрустальни ворота». Тут берут ведь как солдаты да все долгу слегу, Долгу слегу да все семи аршин, Семи-то аршин она была семи верьхов. [58] Они ломают у Долгорукого хрустальни ворота. Как выходит Долгорукой он на красно крыльц"e. Уж вы гой еси, солдаты да новобраны, Ишшо што да вам, робята, да тако надомно? Ишшо надо вам робятам да разе чисто серебро?» Тут спроговорят солдаты да новобраные: Нам не надомно солдатам чисто-серебро, Ты отдай нам наше жалованье Хлебно и мундерно и денежно».

57

Бревно.

58

Вершков.

Князь Дмитрий и Домна

Ишша сватался Митрей князь Ишшо сватался Михайловичь На Домны Фалилеёвны Он по три года, по три зимы, От дверей не отх о дучи. Да от ворот не отъедучи, Да как пошел, пошел Митрей князь Да он ко ранной заутрени Да к чесной ранной воскрисеньское. Увидала его Домнушка Да Домна Фалилеёвна: «Да ево Митриё кут ы ра йид"e, Да как кутыра-та боярьская, Да как сова заозерьская: Голова-та у Митрея Да как котёл пивоваренной, Глаза-ти у Митрея Да как две кошки ордастые, [59] Да как брови у Митрея Да как собаки горластые». Да как услышел Митриё князь, Да как услышил ведь Михайловичь-от, Воротилса к своей сестрици, Да ко Ульяны Михайловны: «Уж ты гой еси, сестриця, Да ты Ульяна Михайловна! Да собирай-ка беседушку; Да созови красных девушок Да молод ы х-то мол о душок, Да созови-сходи Домнушку Да как Домну ту Фалилеёвну; Созови на беседушку Да скажи: „Митрея-та дома нет“, А скажи: „Михайловича дома нет: Да он ушёл за охвотами, Он за утками, за гусями, Да он за белыма л е бедеми“». Да пошла, пошла сестриця Да Ульяна Михайловна, Да собирала беседушку, Да созвала красных девушок Да молодых то молодушок; Да позвала она ведь Домнушку Да как Домну-то Фалилеёвну: «Да ты пойдём, пойдём, Домна, к нам, Да ты пойдем на беседушку Да посидеть с красныма девушками Да с молодыма молодушками». Посылаёт ей матёнка: «Да ты поди, поди, Домнушка, Да ты Домна Фалелеёвна; Да ты поди на беседушку Да посидеть с красн ы ма девушками». Говорила тут Домнушка Да как Домна Фалилеёвна: «Ты кормилица матёнка! Не посол идёт, — омман за мной». Да говорила тут с е стриця Да как Ульяна Михайловна: «Да ты пойдём, пойдём, Домна, к нам, Да ты пойдём, Фалилеёвна; Да у нас Митрея-то дома нет, У нас Михайловича дома нет: Он ушел за охвотами, Да он за утками, за гусями, Да он за белыма л е бедеми». Да как пошла, пошла Домнушка Да посидеть на беседушку, Да посидеть с красн ы ма девушками Да с молод ы ма молодушками. Да идёт, идёт Домнушка, Да идё Фалилеёвна. У ворот стоят приворотничьки, У дверей стоят притворьничьки. Да сохват а ли тут Домнушку, Да сохват а ли Фалелеёвну Да ей за белые руцюшьки За злачены персн и серебреные; Подводили ей к Митрею, Да подводили к Михайловичю. Ишша Митрей князь за столом стоит Да со всем а кнезьями, боярами. Да наливаёт он чару вина, Наливаёт зеленого; Да подаваёт он Домнушки, Да подаваёт Фалелеёвны: «Да выпей, выпей, выпей, Домнушка, Да выпей, выпей, Фалелеёвна, Да от кутыры боярьское, Да от совы ты заозерьское, От котла-та пивоваренного, Да ты от кошки ордастое. Да от собаки горластое». Не примаёт как Домнушка Да не примаёт Фалелеёвна, Говорила тут Домнушка, Да говорила Фалелеёвна: «Да ты спусти, спусти, Митрей князь, Да ты спусти, спусти, Михайловичь Да ко кормилици матёнки Да как сходить к ей за платьиц"eм: Да п е рво платьё рукобитно"e, Да второ платьё обрученное, Да третьё платьё подвинесьнеё». Да не спускаёт ей Митрей княсь Да как сходить ей ко матёнки. Да как сходить ей за платьиц"eм: Да перво платьё рукобитно"e, Да второ платьё обруценно"e, Да третьё платьё подвин е сьнеё. Да говорила как Домнушка, Да говорила Фалелеёвна: «Уж ты ой еси, Митрей князь! Да ты спусти на могилочьку Да ко родителю батюшку Да попросить блаословленьиця; Да уж мы с тем бласловленьиц"eм Да будём жыть-красоватисе, Будём гулять-проклаждатисе». А спустил, спустил Митрей князь, Да как спустил, спустил Михайловичь Да ко родителю батюшку Да сходить на могилочьку Да попросить бласловленьиця: «Да уж мы с тем бласловленьиц"eм Да будём жить-красоватисе, Будём гулять-проклаждатисе». Пошла, пошла Домнушка, Да как пошла Фалелеёвна, Да пошла на могилочьку; Да брала с собой два ножичка Да как два друга быдто милых-е. Да как пришла на могилочьку, Да ко родителю-батюшку. Да первой ножечёк наставила Да против серьця ретивого, Да второй ножичёк наставила Да противу горла ревливого; Да сама она сибе тут смерть прид а ла.

59

Полосатыя, тигровыя.

Молодец Добрыня губит невинную жену

Охвочь молодець по пирам ходить, Охвочь молодець чюжых жон смиять; Да нынь мы молодцю самому отсмеем: «Да нынь у молодця и молода жона Пиво варила да вино курила, А звала как гостей не свою ровню: Попов, дьяков да людей грамотных, Людей грамотных да коих надомно». Да тут как молодцю и за беду стало Да за ту жа за кручинушку великою. Собирался молодець со беседушки, А идёт молодець ко своёму двору. Отпират жона его воротечька Да в едной рубашечьки, без поеса, В единых чюлочиков, без чоботов, А он ведь тут он ей смерть придал. А порол он у ей груди белы же, А смотрел он у ей ретиво серьц"e. А пошёл как Добрыня во светлу гридню; Во светлой-то гридни да тут книга лежит, Как книг а – та лежит, да всё свеща горит: За его-то она Богу м о лила, Молила Добрынюшки здоровьиця. Зашёл как Добрыня в нову горенку, — А во горёнки-то колубель весит, Колубель-та весит, и млад е нь плач е т. Он и байкат, он и люлькат чядо милое свое: «Уж ты спи-тко, усни чядо мило"e: Уж ты спи-тко, усни, дитя безматерно». Да не сделать колубелюшки без мастера, Не утешишь младеня без матери. Да сам он сибе тут и смерть придал.

Князь Михайло

Ишша жил как кнезь Михайло была Катерина пожил а А была ведь дочь Настасья, да чядо мило"e у их. Говорит как кнезь Михайло да он кнегины пожилой: «Скиновай-ко цветно платьё да надевай-ко черно платьё; Ты садись в корету в темну, да ты поедём-ко со мной». Она байкат, она л ю лькат да дочь Настасьюшку свою: «Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милое мое; Уж ты спи, усни, Настасьюшка, вплоть до миня». Как повез тут кнезь Михайло свою кнегину да пожилу. Он во далече в чисто поле, во роздольиц"e; А убил ведь кнезь Михайло да там кнегину да пожилу; Схоронил ведь кнезь Михайло да он под белую берёзу, Он под белу под березу да он под саму под вершину. Приежжаёт кнезь Михайло да ко своёму да ко двору. Пробужаитсе дочь Настасья да чядо мило"e его. Он и байкат, он и люлькат дочь Настасьюшку свою: «Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милое мое; Уж ты выростешь больша, я сошью тебе шубу кунью». Говорила дочь Настасья да чядо милое его: «Мне не надо, мне не надо да шуба куньея твоя; Только надо, только надо да мне-ка матушка родна». Он и байкат, он люлькат да чядо милое свое: «Уж ты спи, усни, Настасья да чядо мило"e моё; Я срублю тобе, Настасья, да златоверховат терем». «Мне не надо, мне не надо да златоверховат терем Только надо, только надо да мне как матушка родна». «Уж ты спи, усни Настасья да чядо милое мое; Я возьму тобе, Настасья, да тибе матерь молоду». Говорила дочь Настасья да чядо милое его: «Мне не надо, мне не надо да твоя мати молода, — Только надо, только надо да м и не матушка родна; Ты возьмешь-ка мне не матерь, — злую мачеху лиху: Уж вы седите как с ей за дубовые столы, Пос а дите же вы миня да край дубового стола, Уж вы станите кусочек да рукод а но мне давать». (Сама не засмеет взять, — из рук давать будут.) Как пошла ведь дочь Настасья да в нову горенку Ишша села дочь Настасья да под окошечько. А бежат ведь волки серы да всё розрывчетые. Тут спроговорит Настасья да чядо мило"e его: «Уж вы где жа, волки, были, да уж вы што, волки, чюли?» — «Ишша были мы волки да во чистом поли, Ишша ели мы волки да мясо свежее: А убил ведь кнезь Михайло да он кнегину да пожилу. Схоронил ведь он кнегину да он под белу да под березу, Он под белу под березу да он под саму под вершину». Ишша та же дочь Настасья да чядо мило"e его А кидаласе, бросаласе да выше лавици брусятой, А сибе ведь тут Настасья да и смерть придала. [60]

60

Последние три песни нельзя считать ни былинами, ни историческими. Хотя принято песни о князе Михайле и о Домне Фалилеевне называть историческими, но вряд ли они подразумевают какое-либо историческое событие. Это скорей песни, рисующие быт, всем и каждому понятные семейные драмы: нелюбимая жена, насильный брак. Такова же песня и о Добрыне-молодце. Но форма их еще иногда таит в себе признаки былин и исторических песен. Эти три песни являются переходными от строго эпических песен к лирическим. Ст а рина о Домне Фалилеевне — так близка женскому сердцу, что ее знает почти каждая женщина в Архангельской губ. А бабушка почти всегда плачет, когда поет о князе Михайле, потому, что у ее внучат есть теперь мачеха (дочь умерла перед отъездом бабушки в Москву).

Народными произведениями мы называем те, что без помощи книги передаются из уст в уста, из поколенья в поколенье, из конца в конец Руси. Но нельзя думать, что эти произведения сочинены непременно в самом народе, в деревнях. Многие из них могли быть сложены в больших городах выдающимися талантами своего времени, а затем, перейдя к простому народу, полюбились ему и пережили века. И те любители из народа, которые запоминают по многу тысяч стихов, вкладывают свою душу в них и оставляют свой след в произведениях.

Кто же мог в старину занести городские сочинения в деревню? Странники, калики перехожие, а всего больше артисты того времени — скоморохи.

Когда церковь воздвигла на них гонения, они ушли туда, куда уходили многие гонимые — на север. И бабушкина родимая река Пинега дышит еще воспоминаниями об удалых скоморохах. Поговорки, сказки, «перегудки» с упоминанием о скоморохах, фамилия «Скомороховы» часто встречаются там.

И «перегудки» — всегда веселые, шутливые, остроумные, отличающиеся либо плясовым либо «гудочным» мотивом — несомненно сложены самими скоморохами.

Самая замечательная из этих погудок — «Вавило и скоморохи», записанная только от одного лица — М. Д. Кривополеновой. Больше нигде никогда ее не встречали. Седой стариной веет от нее — тем временем, когда скоморошье дело было объявлено грехом… Но не могли с этим согласиться скоморохи, как не согласимся мы в наше время счесть театр — грешным делом. И скоморохи сложили в свою защиту песню, где прославили свое дело, возвели его в степень святого. В мотиве скоморошины «Вавило и скоморохи» ясно слышится гудочек.

Любимой же перегудкой нашей бабушки является «Кастрюк». Стоит только подмигнуть ей да сказать: «пировал — жировал государь»…, как бабушка зальется смехом. В это мгновенье и схвачена бабушка фотографическим аппаратом двух художниц. «Кастрюк» тоже, очевидно, сложен насмешливыми скоморохами, утверждавшими, что любимый шурин Ивана Васильевича будто бы оказался не Кострюком Темрюковичем, а переодетой женщиной — Марфой Демрюковной.