Старые истории
Шрифт:
— Так ведь и вы должны выступать с учетом того же момента — к вашему голосу прислушиваются, быть может, сотни тысяч и миллионы. Мне, конечно, лестно услышать от вас, что мое слово авторитетно для десятков тысяч, но я считаю своим долгом ответно прислушаться к их голосам.
На том дело и кончилось. Исааку Эммануиловичу же наша дискуссия принесла только пользу — привлекла внимание к его творчеству, прибавила популярности. Таково свойство всех литературных баталий. Но самое главное — в результате появилась книга «Конармия», та, которая сегодня известна всем.
В
Попалась мне как-то его книга «Душа и маска», прочитал я ее не без интереса, тем более что встретился мне там и рассказ о нашей с ним встрече. Первой.
Нас познакомил Демьян Бедный, который был дружен с Федором Ивановичем.
Квартира нашего пролетарского поэта тогда была в Кремле. Сюда-то, приезжая в Москву, и наведывался Шаляпин. Здесь он встречался со многими людьми, руководителями нашего государства. Видел Владимира Ильича Ленина, Михаила Ивановича Калинина, товарища Сталина. Как совершенно искренне признается Шаляпин, в политические беседы гостей своего приятеля он не вмешивался и даже не очень к ним прислушивался. Их разговоры понимал мало, и они его не интересовали.
Однажды Бедный сказал Шаляпину, что не худо было бы запросто съездить к Буденному в его поезд, стоящий под Москвой на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. При этом Бедный намекнул Шаляпину, что поездка может доставить ему пуд муки, что в то время было весьма не лишним. Шаляпин пишет, что ему было любопытно познакомиться со мною, ну а пуд муки мог придать этому знакомству еще более приятную окраску.
Но и предполагаемая мука не выручила: не понравились мы Федору Ивановичу — ни я, ни Ворошилов, ни Фрунзе, а именно такую компанию обнаружил он в вагоне на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. Мои замечательные усы нашел он «сосредоточенными», как будто скованными из железа, а мое «очень выразительное» лицо — скуластым, совсем простым и солдатским. И Федор Иванович только взглянул на меня, сразу понял, что я — типичный советский вояка, которого не устрашает ничто и никто, и если я и думаю о смерти, то только не о своей собственной.
Климент же Ефремович очень со мной контрастировал. И если кому-то покажется, что это для Ворошилова лучше, то нет, тоже плохо. Шаляпину он показался рыхлым, будто слепленным из теста.
Что же касается Фрунзе, с ним, по Федору Ивановичу, дело обстояло вообще из рук вон. Он о Михаиле Васильевиче был даже очень наслышан и знал совершенно достоверно, что при царском режиме тот во время одной рабочей забастовки в Харькове с колена расстреливал полицейских, чем якобы и был знаменит. Полемизируя с Фрунзе по военным вопросам, кто-то в дискуссионном пылу иронически заметил, что военный опыт Михаила Васильевича исчерпывается тем, что он застрелил одного полицейского пристава.
Поэтому артистическое образное видение подсказывало Федору Ивановичу, что встретит он человека с низким лбом, взъерошенными волосами, сросшимися бровями и с узко
Ан нет! Сидит какой-то с мягкой русой бородкой и бесцветной физиономией.
В общем, было нас трое на все вкусы. И ни один не устроил. И с едой не угодили. Закуска была чрезвычайно проста: то ли селедка с картошкой, то ли курица жареная — Федор Иванович не помнит, так это было все равно, ну точно как за столом какого-нибудь фельдфебеля.
Федор Иванович вспоминал, что были спеты им «Дубинушка», «Лучинушка», «Снеги белые пушисты», но особого восторга, переживаний мы, его слушатели, не выказали, во всяком случае, он их не заметил. Беглые каторжники в подвальном трактире в Баку слушали лучше — подпевали и плакали.
Что Федор Иванович хорошо запомнил, так это то, что особенных разговоров при нем военачальники не вели, но один из них рассказал о том, что под Ростовом стояла замерзшая конница, и ему было эпически страшно представить ее себе: плечо к плечу окаменелые солдаты на конях.
А на другой день он получил некоторое количество муки и сахару. «Подарок от донского казака».
«Такова жизнь», — закончил свой печальный рассказ Федор Иванович.
Мне почему так запомнились его откровения — задним числом обидно стало.
Но понять Федора Ивановича можно. То время человеческую прочность на разрыв проверяло. А Шаляпин, выбравшийся наверх из грязи житейской, преодолев многое в себе, поняв главное в искусстве и засияв яркой звездой, был уже вроде бы защищен от жизненных невзгод, существовал прочно. И не был подготовлен ни душой своей, ни маской к новым лишениям. Лично от него ничего уже не зависело. Преодолевать эти лишения нужно было вместе со всей страной, плечом к плечу. А у него, видно, уже сил таких не осталось, ушли на первый рывок.
У нас иногда любят мысли и суждения великих людей принимать за слово оракула. Шаляпин должен петь. Басовые партии. А золотые слова пусть произносят мыслители. Их-то мы и послушаем. А как нас судит Шаляпин со своей позиции полного непонимания происходящего — штрихи к его портрету, не к нашему.
Ему, например, Сталин показался человеком мрачным и неулыбчивым. Мне же вспоминается такой случай.
Как-то в начале тридцатых годов засветили мне несколько свободных дней, что-то вроде отпуска могло получиться. Друзья из Кабардино-Балкарии письмо прислали, пишут — под Нальчиком толпы кабанов ходят, приезжайте охотиться. Я уговорил Климента Ефремовича: «Поедем вместе!» Тот говорит, что со Сталиным условился, он с нами отправится, но придется поехать машиной через Сталинград — по дороге кое-какие дела следует сделать.
Я про себя ус покрутил — вот, думаю, удача. Из Сталинграда по дороге в Кабардино-Балкарию провезу Сталина через несколько конных заводов, свое хозяйство покажу и кое-что из насущно необходимого выпрошу.
И вот выезжаем мы из Сталинграда ранним-ранним утром, солнышко только встало. Улица совершенно пустынна, только от домов длинные тени. Машина у нас была большая, открытая, ползла еле-еле, потому что каждое здание напоминало былое, связанное с какими-то жаркими событиями, которые тут же и пересказывались.