Старые недобрые времена
Шрифт:
— Да ничего себе, — с видом эстета покивал угрястый, почмокав губами, — краля! Не так, штоб королевишна, но хороша! Ну ей сразу глазами, значит, всё обсказал, што хотелося, так она аж раскраснелася вся, но ништо… не отвернулася!
— Да ну!? — восхитился один из слушателей.
— А то! — приосанился угрястый тёзка попаданца, — Я, брат, такой…
С другой стороны солдаты постарше разговаривают о более насущных вещах — приварке, выдаче формы и интендантах, которых всех бы, сволочей, вздёрнуть повыше, да и оставить там, в назидание!
— Ва-аньк, а Ваньк! —
— Не замай мальца, — с деланной суровостью заступился за ополченца узколицый рыжеватый солдат, лежащий на рогожке, как римский патриций на пиру, — он из дворни, а тама ежели барин шалун, так и тово… не к женскому небось приучен, а совсем даже наоборот.
— Га-га-га! — грянувший хохот всполошил было степенную компанию стариков, которые, разобравшись в причине, принялись ругаться.
— Совсем, ироды, мальца затравили! — пригрозил сухим кулаком степенный, и, даром что невысокий и совсем не кряжистый, но злой на драку Илья Федотович, из кантонистов. По уму да по заслугам, по боевому опыту, он давно уже был бы унтером, но страдал из-за поперечности к начальству, пару раз, по скупым оговоркам стариков, чудом не сдохнув под шпицрутенами.
— А сами-то? — парировал угрястый Иван, нимало не тушуясь авторитета возраста и кулаков.
Сам же попаданец, с которого и злые шутки, и заступничество, стекло водой, как и не было, остался к происходящему равнодушен.
— Ну, Ваньк… — отгавкнись, — попросил тёзка, — да посолонее, та жа могёшь!
Ванька, вежливо улыбнувшись в ответ, отмолчался. Он сейчас, кроме как по делу, и не говорит, да и по делу не очень…
Выждав чуть, тёзка сплюнул и пожаловался, — Вот раньше, бывалоча, так отшутится, што и смех, и грех, а чичас…
— Да ты бы, пяхота, постыдился! — укорил его один из матросов, возящийся возле вытащенной из капонира пушки, — Сами же травите его, чисто француз, а не свой брат-русак, а потом…
… разгорелась свара, и Ванька, не желая и дальше провоцировать своей персоной спорщиков, отошёл в сторону.
Всё это, да и многое другое, говорено-переговорено много раз. А толку?
Здесь разом всё — и муштра от унтера, и неизбежная дедовщина, и пренебрежительное отчуждение солдат в силу возраста ополченца, и тот факт, что он, собственно, не солдат, а ополченец, который после окончания войны скинет с себя казённую одежду…
… и плевать, что именно потому, что он не солдат, он, Ванька, так и останется рабом!
Ну и, разумеется, свою роль сыграла его принадлежность к морской группировке, да ещё и недолгое бытие при штабе. Попади он к морякам, всё это, да плюс протекция дядьки Лукича и других старых моряков, было бы в пользу попаданца. Но вышло так, как вышло…
Пехотинцы же, сознательно или нет, воспринимают ополченца как чужака и отчасти даже — лазутчика из враждебного лагеря.
С флотом у них отношения непростые, и даже сейчас, когда они делают общее дело, снабжение у них проходит по разным ведомствам, и это изрядно озлобляет солдат.
Да и матросы всё больше при пушках, да при других делах, требующих каких-никаких, но ремесленных
«На Уру» в штыки с французами, или стоять перед лицом неприятеля, грудью, не дрогнув, встречая пули и ядра, идёт в основном пехота. Они много дешевле в выучке, да и научить на-але с на-апра, вскидывать ружьё к плечу и пучить глаза на начальство согласно Устава много проще, чем хотя бы распоследнего палубного матроса.
Настоящей вражды нет, и у каждого почти что есть дружки во всех родах войск, но нет-нет, да и промелькнёт…
' — Бывалоча… — запоздалым эхом мелькнуло в голове попаданца, — сами же и постарались!'
— Оно и взрослому-то мужику на солдатчине не сладко, а тут… — Илья Федотович примолк, откусывая нитку от шитья, — мальчонка! Не один год надо, чтобы свыкнуться, а тут, ни пито, не едено, а извольте представить из щенка мокрогубого — солдата!
— Да-а? — протянул один из стариков, — А што ж ты к унтеру-то не подошёл, с мальчонкой-то? Коль жалостливый такой?
— Подходил, — не сразу ответил тот, — а што толку? Вызверился, да и всё… а ещё и Его Благородие…
— Вот то-то и оно, — вздохнул невидимый Ваньке оппонент, — што Благородие! Ежели он…
— А вона и наш граф пошёл! — преувеличенно жизнерадостно сказал кто-то из солдат, перебив неловкий разговор.
— Никак выиграл севодни Лев Николаевич в картишки? — предположил Илья Федотович, охотно меняя неудобную тему.
«- Лев Николаевич, — колокольным звоном отозвалось в голове попаданца, — Толстой…»
… а потом, чуть погодя, начали вспоминаться «Севастопольские рассказы», «Война и мир», и…
… мир вокруг стал не безнадёжно серым, и дело, наверное, всё-таки не в будущем классике Русской Литературы…
… но какая, к чёрту, разница?
Привстав с места, Ванька впервые за долгое время потянулся, похрустывая суставами, а потом потянул носом воздух.
Запахи земли, гари, пороха, собственного немытого тела… и это всё неважно, а важно то, что запахи снова есть! Нет, он не переставал различать их, но и запахи, и эмоции, и вкус, и многое другое будто просто фиксировалось, отмечалось мозгом, что оно имеется в наличии. И потом уже, с опозданием, ставилось нечто вроде пометочки, хорошо это, плохо ли…
… иногда. А иногда и нет.
А сейчас…
… что-то изменилось.
В приоткрытую калитку дядька Лукич вошёл, едва волоча ноги, постаревший на добрый десяток лет, ссутулившийся, жалкий и такой горестный, что супруга, вышедшая ему навстречу, только руками всплеснула, разом меняясь в лице.
Не говоря ни слова, женщина засуетилась, загоношилась по хозяйству, привычной суетой успокаивая себя. Минуты не прошло, как перед хозяином дома, севшим в беседке во дворе, встал сперва запотевший кувшин с квасом, несколько тарелок с нехитрыми закусками, а чуть погодя и крохотный, на стакан, графинчик, заполненный едва ли на две третьих.