Старые недобрые времена
Шрифт:
Привычные инструменты — топор, коса, борона… обычно деревянная, чуть ли не просто сучковатое бревно, а иногда и без «чуть». Пила, коловорот, и уж тем более рубанок, это серьёзный инструмент, который большинство крестьян разве что видело.
Прибавить сюда тот печальный факт, что и община, и помещики, отдают обычно в солдаты самых негодящих[ii]…
… и состояние оружие уже не кажется таким уж удивительным.
Развинтить ружьё, при наличии инструментов, некоторые из них ещё могут, и может быть даже, не сломают и не потеряют
Собственно, отцы-командиры прекрасно это знают, но, не желая утруждать себя настоящей учёбой вверенных им солдат, спрашивают с них только за устав, шагистику да внешнюю мишуру, потому что так — проще.
А ещё выгодней… по крайней мере старшим офицерам. По бумагам солдатушки, бравы ребятушки, вволю, от пуза, питаются, исправно изводят порох на стрельбище, вовремя получают новые сапоги и мундиры.
На деле же солдаты, даже на Кавказской Линии, используются прежде всего для работ по хозяйству, и благо, если полковому! Бывает, что они сдаются в аренду помещикам…
… а бывает и так, что рачительный полковой командир прикупает себе именьице поблизости от расположения полка, и тогда положение его солдат если чем и отличается от положения крепостных, то, пожалуй, только в худшую сторону!
' — Да вот же привязалось…' — досадливо подумал попаданец, встряхнув головой в тщетной надежде избавиться от в общем-то правильных, но неуместных, в свете окружающих действительностей, мыслей. Потому что мало ли… лицо у него подвижное, живое, порой даже слишком — так, что мысли отражаются нам нём, как на экране.
' — С другой стороны — хорошо, что они, мысли, вообще есть, даже сто раз крамольные, — подумал Ванька, опасливо покосившись по сторонам. Но по счастью, лишних глаз поблизости мало, а оружейный мастер, который должен, по идее, приглядывать за работой, на деле токует, как тетерев по весне,
— Решив быть «как все», я загнал сознание куда-то за границу нормальности, перестарался. Хотя и действительность вокруг такая, что если бы не это, то наверное, или вздёрнулся, или ещё какую глупость совершил'.
Сейчас он чувствует себя так, будто медленно выздоравливает после тяжёлой болезни, где и физическое самочувствие ни к чёрту, и депрессия, и ещё сто одна причина чувствовать себя скверно.
Обросший за это время душевной чёрствостью, как грязью, высовываться из этой раковины Ванька не спешит, осторожно выглядывая из этого состояния, как рак-отшельник из скорлупы.
Желание «быть как все», спасло его от того, чтобы спятить, от бруствера, от шпицрутенов…
… но есть проблема и в отсутствии индивидуальности, инициативы, в привычке действовать — как все. Этак можно и забыть, что он уникален, что у него в голове пусть хаотичный, плохо связанный, но всё ж таки набор эксклюзивных знаний, исторических дат и имён, навыков.
Решив для себя, в который уже раз за эти дни, не высовываться и не нарываться, но, по возможности, не забывать о том,
О том, что жизнь у него одна, и что он хочет прожить её не за Царя, Отчество и Веру Православную, а за себя, и только за себя! Прожить так, как хочет он сам, а не какое-то Благородие, Величество или Преосвященство. Хорошо прожить, достойно…
… и по возможности — долго.
— Вот здеся осторожнее, — под руку забубнил мастер, свято уверенный, что без его помощи Ванька ни в жизнь не справится.
Впрочем, тот не спешит объяснять, что это не так, хотя на деле… ну право слово, что там сложного для человека, который сам, пусть даже и с помощью интернета, собирал себе, да и не только себе, компьютер, и чинил бытовую технику.
А дача? У них с мамой и домик был, который пригляда требовал, и теплицы, и много чего ещё, требующее и рук не кривых, и каких ни есть, а знаний и навыков.
Да и казачок, холоп, бастард своего хозяина, с оружием знаком с детства, делая мелкий ремонт буквально походя, даже не воспринимая это за настоящую работу. Но объяснять что, доказывать… увольте!
Кряжистый, недоброго вида солдат, ввалившийся в мастерскую, расстроен, угрюм, и пребывает в таком настроении, что дай только повод, а морда найдётся! Скомкано, как со старым знакомцем, поздоровавшись с мастером, он с силой пихнул тому в руки ружьё.
— Вона, Иваныч… — выплюнул он зло, усаживаясь пододвинутый табурет, — што хочешь делай, а сделай, иначе меня наш унтер со всеми потрохами схарчит! Застряла, проклятая, и хоть ты што делай, не вылазит!
— Вона… — солдат сунул погнутый шомпол под нос сперва мастеру, а потом и Ваньке, — пулю забил, но, заразу таку, не до конца! Ни туды, ни сюды, туды её в качель! Мне унтер, собака, в зубы сунул, а я што? Я, што ли, виноват в том, што не ружья у нас, чёрти што окаянское? Я?! Нет, ты мне скажи!
Он с угрожающим видом вытаращился сперва на Иваныча, а потом и на Ваньку.
— Когда Его Благородие орёт, что сгноит тебя, сукина сына, да вместе с унтером в четыре руки в морды суют, за нерасторопливость, а потом…
Он прервался, безнадёжно махнув рукой, и обмяк угрюмо.
— Дай-ка, — прервал его мастер, и, протянув руку, вытащил ружьё из рук солдата.
— Да-а… — протянул Антип Иваныч, с озабоченным видом оглядывая оружие, — да уж…
— Чевой там? — с мрачным видом поинтересовался солдат.
— Глянь, Ваньк, — мастер передал ему оружие, будто экзаменуя, но на деле скорее сбивая фронт негатива с себя на помощника. Трусоват Антип Иваныч, чего уж там.
— Переделка, так? — постановил попаданец после недолгого осмотра, — В гладкоствольном ружье нарезы делали?
— Ну, так, — мрачно ответил нахохлившийся солдат, ждущий ответа и непроизвольно сжимающий и разжимающий костистые кулаки, которых, быть может, на быка и не хватит, но на подростка, случись ему удачно попасть, вполне!