Старые недобрые времена
Шрифт:
Но босоногий граф не думал отпускать своих крепостных на волю, вполне уверенно эксплуатировал их на барщине, не стеснялся получать выкупные платежи, и вроде как, в молодости был охоч до крестьянок[iii]. Да и отношения его с супругой, мягко говоря, не образец для подражания. В общем, сложный человек, хотя и да, классик…
Несмотря на «Войну и мир», на «Анну Каренину» и всё то, что Толстой сделал, или вернее — сделает для русской литературы, попаданец его не то чтобы ненавидит его… пока. Очень может быть, от ненависти к барину, к представителю «белой кости»,
Ну в самом деле… это даже не «благие намерения» флотских дедов с их напрочь перекорёженным службой сознанием. Бытие ополченцем, на грани, а порой и за гранью возможного, воспринималось ими как благодеяние. Да и то… и понял уже их, а простить — никак не получается, да наверное, и не хочется.
К человеку образованному, умному, знающему фронт не понаслышке и со всех сторон, требований больше.
А так… шёл по Бастиону нетрезвый Лев Николаевич с такими же подвыпившими товарищами, и кто-то из них, ткнув в Ваньку пальцем, сказал что-то о геройском порыве, зуавах…
' — Замечательный стрелок, призовой! — подхватил малознакомый молоденький прапорщик из недавнего пополнения, едва ли сильно старше самого ополченца, — Скажу вам, Лев Николаевич, такому стрелку и среди Лейб-Гвардейских Егерей место бы нашлось!
— Так хорош? — качнувшись на нетрезвых ногах, поинтересовался Лев Николаевич, бросив мутный взгляд на вытянувшегося перед ними ополченца, старательно, не мигая, пялящегося в пространство.
— Вполне! — икнув, важно ответствовал прапорщик, — Да и фланкирует, скажу я вам, очень недурственно…
Он сказал ещё несколько слов о зуавах и о том, какой Ванька молодец, и что здесь, на Бастионе, на Язоновском Редуте, он киснет без настоящего дела, и господа офицеры удалились куда-то. Ванька, выдохнув облегчённо, забыл о них, и как выяснилось — зря!'
Пьяный разговор так и остался бы без последствий, но…
… причиной того, что ополченец топает сейчас в солдатском строю, стал именно Лев Николаевич! Именно он подошёл потом к командиру, и, нимало не интересуясь Ванькиным мнением, добился прикомандирования к войскам, идущим сейчас на штурм Федюхиных высот.
Добился откомандирования… и похоже, забыл, когда проспался. А он, Ванька, топает сейчас в строю, и очень может быть — на смерть.
— Па-адтянись! — прозвучала продублированная унтерами команда, и маршевые колонны, прежде рыхлые, начали туго стягиваться, приближаясь к болотистым берегам Чёрной речки, где их уже ждали перекидные переправы, наведённые сапёрами под огнём противника.
Мысли из Ванькиной головы вымело, как метлой… остался только ужас, да вбитое шпицрутенами слепое, бездумное повиновение командам. Он, ощущая себя частью единого квазиживого механизма, ускорил шаг, чувствуя плечи, локти и спины солдат, запах мужицкого пота и сумасшедшее биение сотен сердец, готовых сейчас выпрыгнуть из костяных клеток.
— Вперёд, братцы! — надорвался голосом какой-то офицер, — Ур-раа!
— Ур-раа! —
В глаза плеснуло красным, бегущий впереди солдат, уже мертвый, не сразу упал, влекомый остальными вперёд, а несколькими секундами позже его, чтоб не мешал, столкнули в речку.
Ванька бежал со всеми, стараясь не сбиться с шага, пробежать наконец эту Долину Смерти, добраться до тех, кто стреляет в них, и прекратить этот ужас, эти смерти…
Чугунное ядро, врезавшись в бегущих впереди, сделало из людей обрубки, и, мячиком отрикошетив от настила, зацепило ещё несколько человек.
— Вперёд! — орут офицеры вразнобой, — Шире шаг, сукины дети!
… и сукины дети рвут жилы, и наконец, первые русские солдаты ступили на вражеский берег, и все они — полегли.
Но по их телам, по окровавленным камням, уже бегут другие… сукины дети.
Рты распялены в крике, в попытке ухватить раскалённый воздух, вокруг беспрестанный гул, в Небе повисли обрывки молитв, божбы, проклятий, просьб о помощи, приказов поспешать, и разумеется «Ур-ра!»
В дело наконец вступила русская артиллерия, и…
… вот где сукины дети! Они могут стрелять только снизу, с неудобных позиций, и, чёрт подери, решительно непонятно, для кого они более опасны — для французов с сардинцами, или всё-таки для своих?!
— Ку-уда?! — унтер, дьявол, возникает как из-под земли, и, бешено щеря зубы, пинками поднимает Ваньку из маленькой, но такой уютной ложбинки…
… а он не помнит, как в ней оказался!
— Пристрелю, сукин сын! — и ведь не шутит… хотя вернее всего, заколет штыком.
— Ура… — сипел попаданец, зигзагом забегая наверх, оскальзываясь на камнях, на крови, а местами и на телах солдат.
Чего он боится больше — французов с сардинцами впереди, или унтера сзади, Ванька, наверное, и не смог бы ответить. Но он упорно бежал, а скорее, карабкался вперёд, все свои силы сосредоточив только на том, чтобы не упасть, а куда он бежит и зачем…
Почти добежав и почти не видя рядом с собой солдат, присел за валуном, оставленным неприятелем перед своими позициями невесть из каких соображений, и попытался если не собраться с мыслями, то хотя бы перевести дух. Быстро оглядевшись и увидев, что русские солдаты отступают назад, и бегут, устилая своими телами склоны Федюхиных высот, он, высунувшись, выстрелил куда-то в сторону вражеских позиций и кинулся вниз.
На бегу он, никак не анализируя это, увидел, что русские артиллерийские резервы ещё только сползают с Мекензиевой горы, и никак не могут успеть к битве. Но думать… все ресурсы мозга сейчас сосредоточены на том, чтобы не упасть, пока он несётся вниз огромными прыжками, ежесекундно ожидая, что вот сейчас вражеская пуля или картечь ударит его в спину, выгибая и бросая на каменистую землю уже мёртвым.
— Соберись, братцы, соберись! — кричит какой-то напрочь незнакомый поручик, — Собьём неприятеля с высоты! Ну, давайте, братцы! Не отступаем!