Старый дом (сборник)
Шрифт:
Зоя не спала, услышала, как сердито стукнула калитка, заскрипели ступеньки под тяжелыми шагами сына, затем в сенях загремело и покатилось порожнее ведро.
— Олексан, ты? — хриплым голосом позвала она. — Потише не можешь, что ли? Глаша спит…
Олексан не ответил. Не зажигая огня, скинул с себя пиджак, стянул сапоги, молча улегся. Глаша зашевелилась, молча отодвинулась к стене; тогда Олексан, пытаясь приласкать ее, потянулся, чтоб обнять, и, словно обжегшись, отдернул руку: лицо Глаши было мокрым от слез.
— Глаша, что с тобой? Слышишь, Глаш?.. Ты не обижайся на меня, задержался у Кудрина. Ну, виноват я, виноват
Глаша совсем по-детски, со всхлипом вздохнула, повернулась к Олексану и с болью в голосе заговорила прерывистым шепотом:
— Ой, зачем ты меня мучаешь, Олексан… в такое время! Мне сейчас так страшно, я так боюсь, а ты, ты… оставляешь меня одну… Если бы ты знал, как мне тяжело…
— О чем ты, Глаша? Что-то не пойму тебя.
Она снова судорожно, сотрясаясь всем телом, несколько раз всхлипнула, отыскав в темноте руку мужа, ладонью приложила к своему животу.
— Вот здесь. Не убирай руку, он уже… шевелится…
Вначале Олексан не понял, чего хочет от него Глаша, но в следующую секунду догадка, словно током, пронзила всего его, на минуту он задохнулся от нахлынувших чувств.
— Глаша… это правда?
— Вот, слушай сам…
Олексан и в самом деле почувствовал слабый, еле ощутимый толчок под рукой. Вот еще раз, еще… Жаркая волна каких-то новых, до сих пор не изведанных чувств охватила его. В какой-то миг Глаша стала для него самым дорогим и близким существом на свете; теперь он даже опасался слишком сильно обнять ее, причинить малейшую боль: ведь теперь он мог сделать больно и ему. Он все еще не мог свыкнуться с такой большой, новой мыслью: всего лишь несколько минут назад они были с Глашей вдвоем, и вдруг так неожиданно между ними появился третий. Да-да, он уже есть, он уже живет одной с ними жизнью, пусть его пока не видно, не слышно, но он уже властно дает о себе знать: скоро, очень скоро я приду к вам!
Переполненный радостью, Олексан тотчас же хотел разбудить мать: пусть она порадуется вместе с ними! — но Глаша удержала его:
— Ты совсем сдурел, Олексан! Будет время, узнает и она, а может, уже догадывается — ведь женщины очень скоро замечают такие вещи… От них не скроешь.
— Но почему, Глаша, ты не сказала об этом раньше?
Глаша совсем успокоилась, слезы у нее высохли.
Чуть жалобно, с легким упреком она объяснила:
— Боялась я, Олексан… Последнее время ты и без того ссорился со мной, а если бы я сказала тебе об я ом, то и вовсе не захотел бы со мной разговаривать… Я слышала, что мужчины не любят женщин… в таком положении.
— Глупенькая ты, Глаша! Какое же у тебя сердце: молчать о таком! Знаешь, сейчас ты рассказала, и я… мне стало как-то… Нет, просто не знаю, как сказать тебе. Подумать только — у нас будет сын!
— А вдруг — девочка?
— Все равно, Глаша, сын или дочь, мне будет дорог наш малыш! Ну, Глаша, ты у меня просто молодец!
Всю вину за прошлые ссоры и неурядицы он взял на себя. Да, он виноват и во вчерашней ссоре, теперь ему стыдно за свою глупость; да, он говорил Глаше тяжелые, обидные слова, пусть она простит его за все, все. И как он тогда не догадался, что Глаша готовит приданое будущему ребенку! А он, Олексан, в ярости швырнул это приданое себе под ноги!
Под несвязный и горячий шепот Олексана Глаша незаметно уснула. Голова ее лежала на руке мужа, ему было неудобно, но он не убирал руку. Глаша
В соседнем доме — у Кудриных далеко за полночь слышались голоса: должно быть, тетя Марья с сыном встречали и провожали запоздалых гостей.
А Олексан лежал и думал, что вот в эту ночь в их дом вошел еще незнакомый, но такой желанный человек. Никто пока не знал и не видел его в лицо, но ему были рады, он уже жил среди них!
В конце мая с веселым громом прошумели теплые ливни, и буйно зазеленели, зацвели сады в Акагурте. Здесь любят сажать деревья вокруг своих жилищ: одни увлекаются яблонями, вишней, черемухой, а другой возьмет и обсадит свою усадьбу березками, молодыми липами да тополями: что ни говори, а живое дерево — оно красит улицу, есть на чем отдохнуть глазу. В середине лета, когда на тополях распускаются сережки, можно подумать, что над деревней бушует снежная пурга: крутится, пляшет на ветру бесчисленное множество белых пушинок, возле домов, в придорожных канавах лежат легкие ватные сугробики, стоит дунуть малейшему ветерку, как эти сугробы взлетают ввысь, а с тополей срываются все новые тысячи и тысячи невесомых пушинок-снежинок. Играет на акагуртских улицах безмолвная метель — цветут тополя!
Выждав свой срок, белой камской пеной расцветают черемухи, и по вечерам на холме Глейбамал, где бывают игрища молодежи, девушки чуть грустно поют:
Отцветает белый цвет, по ветру разносится. Скоро-скоро на ветвях ягодки покажутся…А вот уже повсюду — и в садах, и на лугах, сменяя друг друга, начинаю? цвести и другие деревья, кусты, травы. Даже малая былинка-травинка спешит оставить после себя на земле зернышко или семечко, чтоб на следующий год проросла из земли точно такая же былинка-травинка. И так из года в год, из года в год…
Акагуртскому председателю в этом году, пожалуй, было не до всеобщего цветения. Весной, в самую пору дружного таяния снега, на фермах кончились корма. Василий Иванович день-деньской разъезжал по соседним колхозам, выпрашивал взаймы то воз соломы, то машину-другую фуража. Но уж коли своего нет, чужим сыт не будешь. Председателя вначале за глаза, а потом и не таясь стали поругивать: мол, к чему было сдавать государству столько хлеба, — если заранее было известно, что сами останемся без фуража? Осенью в газетах расписывали, уж и не знали, как хвалить-нахваливать, что акагуртский колхоз по сдаче хлеба идет первым в районе-, берите пример с него! А толку что? Вот и вышло, что одной рукой сдавали, а другой подаяния просили! Кому нужна такая слава?
Председатель вначале пробовал оправдываться, дескать, он тут ни при чем, районное начальство скопом навалилось: сдавай хлеб, и баста, там видно будет! Но на фермах от этого кормов не прибавилось, председателя продолжали ругать, и он махнул рукой. Если раньше ему случалось выпивать по нужде или по случаю, то те-перь не проходило дня, чтобы был без "друзей в голове". А уж там известное дело: первую чарку человек выпивает сам, а вторая сама пьет его… Акагуртцы невесело шутили: "Наш председатель с вечера Пьян Иваныч, а с утра Похмель Иваныч…"