Старый дом (сборник)
Шрифт:
А мы со сверстниками войну помнили смутно — слишком маленькими были в ту пору, да и сама война грохотала где-то очень далеко. Уходили туда наши отцы, братья. Кончилась война, во многих домах в Чураеве плакали, голосили по убитым отцам, сыновьям. Не было дома, чтобы не коснулась его война каким-то краем. Взять хотя бы нашу улицу, я могу рассказать о каждой семье.
По соседству с нами живет старая Чочия, никого родных у нее на свете не осталось. Еще молодой она схоронила мужа, с той поры всю свою любовь, все ласки отдавала единственному сыну, жила для него. В войну сын ушел на фронт и пропал без вести. Прислали старой женщине повестку, в сельсовете прочитали ей, что сын числится в списках пропавших без вести. Много лет прошло с тех пор, а старая Чочия все еще не верит, что сын не вернется… Однажды мать послала меня к ней, не помню, по какой надобности. Запомнилось: зашел в избу, а там такая тишина, будто дом нежилой. Я собрался
Дальше, рядом с Чочией — дом дяди Олексана. Такого сильного и здорового человека я еще нигде не встречал. С фронта он, как и мой отец, вернулся с культей вместо ноги, сделали ему протез, но он почему-то не стал им пользоваться, а смастерил простую деревяшку и ходит, тяжело переваливаясь, поскрипывая и занося в бок на каждом шагу свою липовую ногу. В нашем магазине никак не могут подобрать ему костюм по плечу: не привозят сюда такие размеры, продавцы говорят, что дядя Олексан "не стандарт". Отец рассказывает, что в молодости дядя Олексан шутя играл двухпудовыми гирями, подбрасывая и ловя их на лету… А однажды зимой мы с ребятами играли возле колхозных амбаров, и я видел, как дядя Олексан нёс на плече огромный мешок с зерном; не успел донести до весов, деревянная нога оступилась в снег, дядя Олексан как-то странно покачнулся вбок, будто переламываясь в поясе, и тяжело, повалился на землю. Поднялся он не сразу, повернул голову в нашу сторону, и тут я увидел, как из глаз его выкатились большие слезинки, черкнув по скулам, упали в снег… Дом у дяди Олексана маленький, прямо удивительно, как он живет в нём, с женой и пятью ребятишками. Каждый раз, встречаясь с ним, я с болью вспоминаю, как этот большой, сильный человек лежал на снегу и молча плакал…
А еще через двор красуется новенький, из свежерубленых бревен дом. Каждый раз, проходя мимо, я удивляюсь: хватило же у мастера терпения вырезать, выпилить все эти цветочки, кривулинки, затейливые фигурки на наличниках! Хозяин покрасил их в голубой цвет, от этого весь домик заиграл, словно игрушечный. На крыше — высокая мачта с антенной, оттого дом кажется маленьким кораблем, только кораблик этот никуда не плывет, стоит на якоре в зеленой заводи тополей. В доме с резными наличниками живет Волков Архип. Он работает в чураевской промартели не то кладовщиком, не то счетоводом, а жена числится в колхозе, работает по охотке: день выйдет, два нет. Вырабатывает минимум трудодней. Держат они полный хлев скотины, на колхозные луга выгоняют. Волкова в деревне вслух поругивают, дескать, "волк и есть, только в овечьей шкурке". А есть и такие, что завидуют ему: мол, безбедно живет этот Волков, не каждый может так! Часто приходится слышать и такие разговоры: "Что ни говори, а жить надо уметь. Правильное направление должно быть…" А вот как найти это самое правильное направление?
Я мог бы рассказать по порядку о всех людях улицы. Заречная наша улица небольшая, на ней около пяти десятков домов, но люди здесь живут разные. Всех я знаю в лицо и по имени, это и понятно: на этой улице прожиты все мои восемнадцать лет. Я бывал почти во всех домах: заходил к своим друзьям-товарищам или мать посылала за чем-либо. Не был я лишь в доме старого Парамона. Он живет в самом конце улицы, у самой речки, вдвоем со своей женой. О ней среди чураевских мальчишек бытует мнение, как о самой настоящей ведьме. Бывало, летом отправишься с друзьями в ночное, разведешь высоченный костер из старых, сухих пней, и тут ребята постарше нарочно заводят страшные разговоры, и обязательно про Парамонову старуху: кто-то своими глазами видел, как она огненным шаром нырнула в чью-то печную трубу; другой тоже самолично видел, как она, обернувшись черной кошкой, бегала по крышам, а потом кто-то не забоялся и отрубил ей лапу. Оттого-то и ходит теперь Парамониха с перевязанной рукой… Чего-чего не наслушаешься в ночном у большого костра! И все же, собравшись ватагой, мы наведывались в огород Парамона за огурцами, подсолнухами: грядки у него спускаются почти к воде, оттого и вызревали
Но одну семью с нашей улицы воина все-таки обошла стороной. Возле моста через Чурайку стоит дом-пятистенок, крытый железом. Кажется, ему не страшны ни время, ни непогода, сруб надежно укрыт тесовой обшивкой, прочно стоит на фундаменте из дикого песчаника. К дубовым столбам ворог прибита дощечка с нарисованной остроухой овчаркой, снизу четкими буквами выведено: "Остерегайтесь злой собаки". В этом доме живет Иван Карпович Беляев — председатель чураевского колхоза "Вперед". Не знаю, которым он здесь по счету председателем после войны. Не везет в Чураеве с председателями выберут нового, немного поработает, и оказывается, что он вовсе не такой, как его расхваливали. Отец говорит, что по этой самой причине колхоз наш пятится взад… Иван Карпович председателем с прошлого года, а до этого он работал в райисполкоме. В годы войны ему не пришлось даже подержать в руках винтовку. Теперь Беляев уже в годах, лицо у него оплывшее и всегда иссиня-багровое, кажется, тронь пальцем — струйкой брызнет густая, точно сок переспелой вишни, кровь…
Но мне сейчас не до чужих — своих дел по самые ноздри. Сидеть сложа руки никто не даст, надо где-то устраиваться. Интересно, какую работу хочет мне предложить Захаров? Уже три дня, как я дома, но нигде еще не был, Захарова тоже не видел. Признаться, было стыдно показаться на улице: чудилось заранее, что каждый встречный станет ухмыляться: ого, мол, инженер-то вернулся!.. За спиной чувствую косые взгляды отца. Он пока молчит, не ругается, но я знаю, что он думает: "Чего же ты, так и будешь сидеть, как девка на выданье? На готовом я тебя долго держать не стану!" Будь что будет, схожу к Захарову!
На улице никого. Идет уборка, в такую пору народ весь в поле. Возле дома дяди Олексана ребятишки шумно играют в "ляпу", гоняются друг за дружкой. Завидев меня, они враз притихли, молча уставились глазенками, но едва я успел пройти мимо, они вновь зашумели с прежним азартом. Им-то до меня нет никакого дела!
Из-за угла выскочил озабоченный, потный бригадир Василин. Завидев меня, он остановился удивленный:
— Эге, Алешка, ты разве дома? А болтали, что учиться уехал! Врут?
Я не сразу нашелся, — что ему ответить, но он сам догадался.
— Ага, ясно! Конкурс и все такое прочее? Ничего, ничего, поживи в деревне, это полезно!.. Отец твой дома? Собрание у нас. Ого, Алешка, дела в артели завариваются, во! — Василий подмигнул нахальным глазом и выставил торчком большой палец. Он всего года на три-четыре старше меня, а вот, поди ж ты, каким индюком держится. Правда, он успел побывать в армии, отслужил свой срок и теперь не расстается с зеленой пограничной фуражкой. А вообще говоря, меня это не интересует, пусть хоть генеральскую нацепит! Мне с ним из одной чашки не хлебать.
— Слушай, Алешка, ты приходи на собрание, там дела будут та-а-кие! Беляеву зададим баньку…
— Некогда мне. В райком иду, к Захарову…
— А Захаров там! Валяй в контору. Вот увидишь, зададут Беляеву тинти-финти!
Вот не везет! Придется идти в контору, а там полно людей… Но раз Захаров там, видно, не миновать встреч с односельчанами. А чему радуется этот рыжий бригадир? Говорит, Беляеву баню устроят. Интересно, за какие дела?
Шагая к конторе, я еще издали заметил, что народу там множество, люди теснятся в открытых настежь дверях, толпятся под раскрытыми окнами, вытянув шеи, напряженно слушают. Пришел даже старый Парамон, над толпой маячит его неизменная островерхая шапка. На меня никто не обратил внимания. Подойдя ближе, я заглянул внутрь конторы. Там тоже тесно; сидят мужчины, женщины, некуда иголку бросить; за столом — Захаров, чуть поодаль от него нахохлился Беляев. Лицо у него мрачное, застывшим взглядом уставился куда-то. Выступал дядя Олексан. Говорил он разгоряченно, выставляя перед собой огромные кулачищи.
— …Каждому хочется по-людски жить! А то что получается? Работаешь, трудишься, а на деле ни тпру ни ну! Вон, у соседей на трудодни получают хлебом по два кило да деньгами, и хозяйство колхозное в порядке, а в Чураеве портки латаем да перелатываем! Что мы, хуже людей? Ответь, Иван Карпович, перед народом ответь: до каких пор у нас такой срам будет продолжаться? Почему мы от людей отстаем? Говори, люди ждут!
В конторе стало тихо, было слышно только тяжелое дыхание множества людей. Беляев медленно поднял голову, пряча глаза, зло выдавил: