Старый колодец. Книга воспоминаний
Шрифт:
— А, пришел,! — дружелюбно поднялся мне навстре чу коренастый генерал. — Понимаешь тут какое дело, — . Из Союза дочка приезжает, Так надо ее, — , музыке учить, она уже занималась. Так может, ты, — , возьмешься, а? Поезжай на трофейный склад на —, посмотри, выбери там пианино, а то я в этом ни — не понимаю…
По всему видно было, что генерал несколько смущен собственной просьбой, но деваться ему было некуда, дочка, — , приезжает.
Эту дочку, позднее дитя, он обожал. Уроки происходили на дому, где грозный генерал и классный матершинник превращался в добродушного семьянина и трогательного отца. Девочке было лет одиннадцать — двенадцать. Худенькая, бледненькая, хрупкая, она была странным отпрыском крепкого, коренастого, седого отца и крупной, раза в полтора выше мужа, полной соков мамы. Девчушка действительно уже училась музыке, но музыкальные ее данные были посредственные и продвигались мы неторопливо. А вот общение
Так я, можно сказать, музыкально двух генералов накормил. На подходе был третий.
Служила на какой-то штабной работе у нас еврейская девушка, Ривочка, родом из Белоруссии. Весной, в мае, к ней приехала погостить ее сестра Миррочка. Ривочка спаслась тем, что была в армии, Миррочка партизанила всю войну. Я смотрел на эту девушку из белорусских лесов с восхищением, снизу вверх, хорошо различая героическое гало. Случилось так, что Ривочке пришлось выехать на несколько дней в поле, на маневры, и она просила нас, ее приятелей и приятельниц, развлекать сестру. В тот воскресный день я был свободен и увез Миррочку куда-то за город, вернулся часам к семи. На пороге дома офицеров стоял бледный майор Смолов, начальник Дома. Он ждал меня.
— Где тебя носит! — кричит он страшным голосом и добавляет еще несколько неконвенциональных слов:!!
Тебя командующий ищет!
Вот оно. Меня разыскивает Командующий 43–й армией, Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета, генерал- полковник Попов. Я ему нужен.
Наскоро почистив сапоги, я бегу к самой большой, трехэтажной генеральской вилле на берегу озера. А сам быстренько соображаю, зачем я ему понадобился. Я выбирал его в Верховный Совет и потому знаю генеральскую биографию. Он в Красной Армии с 1919 года, пению не учился. Детей нет. Ага, кажется, у него молодая жена, говорят — опереточная актриса. Может быть, ей хочется петь? Или у него просто гости и надо поиграть под танцы?
Последняя версия кажется правдоподобной — все окна виллы ярко освещены, мелькают тени и слышатся праздничные клики. Чертог сиял. Захожу. Действительно, гости, праздник — и генерал просит поиграть. Ну, мы, младшие техники — лейтенанты, — люди негордые, можем и под генеральские танцы кой- чего изобразить. Если еще Командующий вежливо просит.
Когда праздник стал увядать, генерал велел мне не уходить. Проводив последнего, он подсел ко мне — и с другой просьбой! Не в пошлых танцах, оказывается, дело было, это так, повод… И опереточная жена не при чем. Выясняется, что до судьбоносного ухода в Красную Армию в 1919 году он учился в духовной семинарии! Недаром и фамилия и него такая. В семинарии, кроме прочих наук, обязательно учили музыке: в будущем приходе надо быть мастером на все руки, и хором руководить, так что извольте владеть инструментом, скрипочкой. В Красной армии Попов музыкальными делами не занимался. Но вот сейчас, война кончена, можно расслабиться, да тут и скрипка трофейная есть, и соблазняет как-то…
— Товарищ генерал, — говорю я честно, — я на скрипке не умею. Ни играть, ни учить.
— Это ничего, — властно возражает Командующий. — Будешь мне наигрывать мотивчик, а я буду по слуху подбирать. Первый урок завтра, в тринадцать часов.
Ну, вот и завтра наступило. Тринадцать часов. Я наигрываю для начала нехитрый мотивчик, Командующий пробует его поймать. Фальшиво. Он слышит, что фальшиво, пытается нащупать верную ноту. Почти поймал! Нота уже приблизительно верная, и мы можем перейти к следующей! Нет, не то. Не то. Совершенно не то. Ага, вот тут! Ну, примерно в этом районе… В других случаях человеческое упорство в движении к цели вызывает уважение и даже восхищение. Но когда при этом смычок, как кажется, зажатый в кулаке, елозит по струне…
Нет, я положительно в сорочке родился! И мама мне говорила, что в сорочке: у генерала сохранилась способность к самокритике, в том числе и музыкальной. Он слышит, что получается. Ему становится неловко.
— Что-то у меня пальцы как сосиски стали, — говорит он решительно, отложив скрипку в сторону. — Пойдем лучше чаю попьем. Эй, Ванька, Манька, кто там! Чаю лейтенанту!
И мы, Командующий и я, чинно пьем чай с вареньем.
— Хочешь, — спрашивает он вдруг, — я тебе свой парадный мундир покажу?
Командующий обязан быть психологом и угадывать тайные желания своих подчиненных.
— Хочу, товарищ генерал.
Попов был высокий, крупный, широкий в кости мужик. И молодая его жена была здоровенная собой. И в спальне вся мебель соответствовала — как у Собакевича. Генерал достал из циклопического шкафа парадный мундир — весь, от шеи до стыда, в орденах и медалях, отечественных и иностранных. Как в броне.
— Ну что,
Мундир был и вправду хорош, ничего не скажешь. А демонстрация была не без повода. В тот день Попов получил еще два польских ордена, которые пришлось привинтить уже совсем внизу. Ну, хотелось хоть кому-нибудь показать. Все-таки. Простим ему эту слабость — тем более что уроки скрипичной игры этим и завершились. Мне случалось еще приближаться к дворцу командующего, но по другим поводам.
В ансамбле песни и пляски 43–й армии имелось все необходимое и достаточное для такого рода художественных коллективов. Был начальник, Иван Иваныч Чемезов, капитан, тот самый, который, не зная меня, стал защищать мои интересы и выпросил меня у генерала Щеглова на 23 февраля. Он был добрый и славный человек, и ансамбль под его крылом существовал спокойно и достаточно благополучно. Костяк составлял группа музыкантов — два — три скрипача, контрабас, разного рода духовики, ударник, аккордеонистка, всё прожженные профессионалы, на все руки мастера. Собравшись на репетуху,спрашивали, чего лабаем,a cлaбаmьумели что угодно. Был замечательный, на грани гениальности, джазовый пианист, тот, который не знал нотной грамоте, слухач,Жора Иоанисян. Он лaблджаз как дьявол; я подсмотрел у него множество секретов. Был небольшой, но достаточно слаженный хор с грамотным руководителем. Были солисты. Исполнительница русских народных песен имела низкое и хрипловатое этнографическое контральто и необходимого формата бюст, который полагается подпирать вручную во время исполнения. На одном из наших концертов, в момент, когда я был не занят и был в зале, сидевший рядом поляк, увидев ее на сцене, побледнел и зашептал мне в ухо: «Если я правильно помню, это по — русски называется грудь колесом, да?» Был парень, Володя Рожнятовский, которого природа наградила сильным баритоном и прекрасным слухом. Он был музыкально неграмотен, но быстро схватывал мотивчик и выучивал слова, мы с ним занимались регулярно (вот где сгодился нотный пианист!) и успешно выступали в шаляпинском репертуаре — от русской удали до куплетов Мефистофеля. Володька был маленького роста, коренаст, сильно курнос, с низким лбом и маленькими глазками — такими древние греки изображали сатиров и подобных им существ низшего ранга. Чтобы довершить сходство с мифическими обитателями лесов, природа преподнесла ему еще один дар, вполне сатирического свойства. Об этом даре ходили легенды — и несколько оголодавшая женская половина населения Щецинка, независимо от гражданства и национальной принадлежности, не давала Володьке прохода. Мужичок он был крепкий, но случались утра, когда он еле держался на ногах.
Да, разумеется, имелась танцевальная группа, без этого невозможен «Ансамбль песни и пляски43–й армии». Так вот, о пляске.
Еще в те дни, когда я на сцене пустого офицерского зала готовился к своему первому выступлению, я заметил однажды, что из закулисной тьмы меня стали разглядывать чьи-то глаза. Это была балерина — балетмейстер — постановщик ансамбля, Ольга Николаевна Ракитяньска — Деплер. Лет ей было этак 27, но за спиной была сложная биография. Она начинала свою карьеру на сцене одесского оперного театра. Начинала, видимо, успешно, ибо спустя/некоторое время стала примой — балериной оперного театра в Харькове. Там ее застала война — и то ли нечаянно, то ли как, но бежать из Харькова она не успела. Танцевала в оккупированном Харькове, а затем то ли ее увезли, то ли сама уехала в Германию, где тоже танцевала, так как больше ничего делать не умела. Видимо, там она вышла замуж и родила дочку. Может быть, она вышла замуж еще в Харькове — и там родила дочку. Я подробно не расспрашивал. Ее нашли советские войска и освободили в лагерь, вместе с дочкой и свекровью. Муж пребывал где-то в Германии, его судьба проступала в ее рассказах неясно. В лагере ее разыскали власти — и привлекли в ансамбль. То есть, числилась она за лагерем, но, будучи специалистом редкой квалификации, жила и работала в Щецинке, как бы на вольных хлебах. В лагере, для верности, оставалась маленькая дочурка с бабушкой. Каждый раз, когда Ольга съедала что-нибудь вкусное, она вздыхала: ах, моя бедная крошечка…
У Ольги был друг — бравый майор, адъютант командующего. Это было красиво, более того, это было правильно: у главного генерала — красавец адъютант, у адъютанта — любовница балерина. Для Ольги это тоже было полезно, ибо как-то укрепляло ее неясный статус.
Как только состоялось знакомство, Ольга стала меня расспрашивать о событиях культурной жизни на родине, которой она как бы несколько изменила. Рассказывая о том о сем, я не мог миновать недавний конкурс музыкантов — исполнителей. Когда я назвал имя Святослава Рихтера, Ольга всплеснула руками и воскликнула: Светик!