Стать бессмертным
Шрифт:
— Я бы всё отдал за… — шепчет он, — всё, что есть бы отдал…
Рыжов начинает гулко, нехорошо кашлять.
— Не волнуйтесь вы так, Евгений Иванович… — пытаюсь я его успокоить, — сейчас всё пройдёт.
— …всё бы отдал, чтобы вернуть, чтобы туда снова попасть…
Рыжов вдруг закрывает рот, будто сболтнул лишнего, и испуганно таращится на меня снизу вверх. Кашель его вдруг неожиданно проходит.
— Куда попасть? — спрашиваю я.
— Так, никуда, — говорит он, отводя глаза. — Это метафора. А
— А я, знаете, недолюбливаю блондинок, — отвечаю я. — То есть, они не нравятся мне как класс. До такой степени, что у меня, страшно признаться, не было ни одной блондинки. Одни брюнетки.
Рыжов смотрит на меня с неподдельным удивлением. Глаза его блестят, и во всём нем чувствуется, сменивший апатию, интерес к моим словам.
— Тут вы не правы, — произносит он менторским тоном. — В блондинках есть что-то волшебное. Это же чудо — девушка с золотыми волосами. Богиня солнца… Если бы Энн была брюнетка, Кинг-Конг никогда в жизни бы в неё не влюбился, а напротив, порвал, как мавпа газету.
— Как кто, простите?
— Обезьяна, это по-хохлятски.
— Понятно. А вот мне кажется, — тем же менторским тоном сообщаю я, — что блонди стали популярны исключительно по причине расположения к ним товарищей с юга, где, как известно, женщины со светлыми волосами не водятся…
— Та-а-а-к, — растягивает Рыжов, — я никогда не интересовался, но позвольте спросить, Алексей, вы кто по этносу?
— Я, Евгений Иванович, русский (Рыжов вопросительно поднимает брови) с небольшой неметчинкой, знаете, для экзотики…
— Тогда, следуя вашей логике, можно предположить, что вам, как потомку тевтонских рыцарей, должны нравиться исключительно брюнетки…
— …ну, да…
— …или, хлеще того, азиатки…
— …есть немного…
— …а мне, соответственно, блондинки, поскольку я на достаточно большой процент, э-э, черножоп. Так?
Все на кафедре знали, что у Рыжова какие-то не то цыганские, не то кавказские корни, за что говорила чуть смуглая кожа и чёрные пронзительные глаза, поэтому все разговоры о нацменьшинствах в его присутствии прекращались.
— Я совсем не это имел в виду, Евгений Иванович, — спешу я оправдаться. — На самом деле, я уже размышлял о причинах этой моей странности и пришёл к выводу, что единственным оправданием может служить лишь то, что я ненавижу Мадонну. Просто терпеть не её могу, кошку драную. Даже в своих первых клипах, где эта шмара представляется в образе молодой оторвы, она не вызывает у меня ничего, кроме подкатывающего к горлу липкого комка.
Рыжов усмехается еле-еле.
— Не надо, не оправдывайтесь. Вы, безусловно, в чём-то правы. Каждому своё…
Мне вспоминается Беляев, и всё то, что он мне наплёл про того, кто сидит теперь
— И всё равно, что бы там не говорили, блондинки, если, конечно же, они натуральные, это что-то невообразимое, — снова, воспаряв духом, произносит Рыжов. — Вы, кстати, знаете, как отличить настоящую блондинку от крашеной?
— Ну, есть только один способ — с готовностью отвечаю я, — сравнить цвет волос на голове и…
— Правильно. Я вот за всю жизнь ни разу не ошибся, знаете, почему?
— Ну и почему?
— А же вам уже сказал, они — волшебные, они богини… — Рыжов замолкает на минуту, чтобы хлебнуть чаю и почавкать сухими губами, — но дело не только в этом. Вы можете мне не верить, но у меня было особое чутьё на женщин, а точнее, на женское тело и связанную с ним неразрывно — женскую душу. Я мог видеть сквозь одежду…
Моё лицо, должно быть, снова являет собой образец вежливого скепсиса. Но я киваю головой в знак согласия. Пусть говорит. Может, ему от этого станет легче.
— …раньше я думал, что схожу с ума, что это галлюцинации и прочее, но потом понял — просто, когда умираешь и твоя душонка вот-вот отчалит в небытие, ты начинаешь чувствовать души живых. Да, да! Я понял только недавно, что видя тела я касался их душ… душ молодых женщин. Только молодых! До старушечьей души добраться нельзя, потому что её попросту нет. Женщина ведь умирает очень рано, в сорок или чуть позже, когда её тело становится бесплодным, то есть вообще никаким. И всё — это смерть, женщины нет, её душа воспаряет ввысь, а на земле остаётся оболочка — портящая всем жизнь и воздух старуха…
— А мужики, значит, отдают богу душу, когда перестаёт стоять? — уточняю я.
— Именно, Алексей. Я в своё время, это было в семидесятых, чуть не умер. И сейчас, если честно, я опять при смерти.
— Скорую вызвать?
— Я не в прямом смысле… вы меня не понимаете…
— Да нет же, Евгений Иванович, я вас понимаю, только, вот, как в таком случае получается, что можно достичь бессмертия, при помощи волшебных таблеток?
Рыжов верхней частью тела продаётся ко мне, и я тоже наклоняюсь к нему. Его голос становится тихим и очень серьёзным.
— Н-е-ет! — шипит он. — Таблетки тут не при чём. Нам надо делать своё дело, сеять, понимаете, сеять!
— Сеять что, простите?
— Семя, господи, чего же ещё! — Рыжов переходит на крик. — Моногамия — гвоздь в крышке гроба человечества, чёрт побери! Она вас всех погубит! Нельзя, понимаете, нельзя всю жизнь жить с одной женщиной!
От неожиданности я выпрямляюсь и делаю шаг назад. Рыжов, застыв на секунду в положении, будто хочет подняться со своего кресла, опадает в исходное положение. Затем молча допивает остатки чая (всё, что не расплескал) и протягивает мне кружку.