Статьи из журнала «Компания»
Шрифт:
Непонятно, как преодолеть панику. Неясно, как из режима пассивного ожидания катаклизма перевести людей в режим деятельного и бодрого «прорвемся». Как их — настроившихся на делание карьеры путем раболепия и накопление финансов путем имитации всякой деятельности — сделать инициативными, свободными и бесстрашными, готовыми вдобавок спасать не только себя и накопления, но и государство в случае чего.
Между тем в российской истории были случаи, когда это удавалось. Всего-то и достаточно было внушить населению, что оно — народ, что его не только пасут и по мере надобности используют, но и верят, будто от него нечто зависит. А для такой мобилизации — гораздо более серьезной, чем любые оргмеры по срочному преодолению кризиса, — только и достаточно
Думаю, что гениальность Сталина сильно преувеличена, и ни великим стратегом, ни сильным организатором, ни даже сверхловким интриганом-макиавеллистом он не был. Но в минуты серьезных вызовов умел находить точные слова — и люди понимали, что они вместе. Друг с другом и с ним. И если катастрофа действительно разразится — это коснется всех.
Вот этого-то преимущества, позволяющего быстро заменить панику здоровой злостью и азартом, у нынешней российской власти нет совсем. Во-первых, все мы отлично понимаем, что наши проблемы — не ее проблемы, и что в случае чего она обойдется и без чулка для сбережений, и без охраны. А во-вторых, горами лжи и лицемерия — бессмысленного, на ровном месте, — она так отгородила себя от страны, что ей не поверят, даже если она назовет подданных братьями, сестрами, родными детьми и коммунальными соседями. Зимой сорок первого, когда враг стоял под Москвой, в России не было столько лжи, как в августе этого года, когда другой враг бежал под Гори. Вырождаются, увы, не только наши противники. Нас самих тоже затрагивает этот процесс.
А когда все врозь и никто никому не верит, вместо веры в победу и готовности к испытаниям люди чувствуют только страх за личную шкуру — плюс сильное недоверие к тем, кто до этого довел. И уж, конечно, винить в своих бедах они будут не американскую ипотеку. Вот почему здоровые общества во дни кризисов сплачиваются, а больные раскалываются окончательно.
Люди ведь ностальгируют по Сталину не потому, что они такие уж закоренелые сталинисты: дураков нет. А потому, что было у них при Сталине одно незабытое чувство: он, конечно, и зверь, и циник, и кто хотите. Но он наш вождь, и тут одинаково значимы оба понятия: жестокое, почти дикарское «вождь» — и успокоительное «наш».
Нынешние лидеры России, слава богу, не вожди. Но и не наши, совсем не наши.
13 октября 2008 года
№ 38(531), 13 октября 2008 года
Сытый доктор
Внимание, я, кажется, понял главное ноу-хау российской власти. Говорю серьезно, без тени издевки. Мы часто называем верховные решения алогичными и абсурдными, но логика там налицо — просто на порядок более древняя, чем у современного европейца. Он худо-бедно привык мыслить в христианских категориях, а тут языческие; примату не понять птеродактиля, но в своей системе птеродактиль последователен. Смотрите, как он устроен.
Вот у всего мира кризис, и у нас тоже, причем более тяжелый, чем у Америки, из-за которой якобы начался весь эффект домино: у Америки есть реальная экономика, у нас с нею туго. Америка зависит не только от сырьевой конъюнктуры и имеет представление о законе — наш бюджет привязан исключительно к нефти, а с законом у нас отношения такие, что распечатанный Стабфонд уже понемногу разворовывается, это вынужден признать и премьер. Короче, все, как в анекдоте: остальных кризис коснется, а по нам проедется. Каков ответ российской власти? Правильно, увеличение президентских полномочий до 6, а парламентских — до 5 лет.
Это вещь серьезная, потому что теперь при одном президенте может пройти уже не 8, а 12 лет вашей жизни. А это много, гораздо больше, чем надо. Те, кто прожил по 30 лет при
Больше всего это напоминает странную ситуацию, при которой в ответ на каждую новую жалобу больного врач прибавляет и прибавляет себе гонорар, как если бы проявившийся опасный симптом был его личной заслугой. В классическом фильме «Формула любви» была дана формула не столько любви, сколько власти: «Когда доктор сыт, и больному легче». Мы смеялись, а зря: Россия так и живет. И это древнейший, языческий принцип взаимодействия народа и власти: вождь — не просто избранный или назначенный лидер. Он воплощение коллективного тела нации, ее, так сказать, зримый символ: почести, воздаваемые ему, суть комплименты всем. Так и Сталин был у нас не просто предметом культа, но зримым воплощением коллективных побед. Таково сидящее глубоко в подкорке представление о мистической связи между вождем и народом: в отдельных африканских племенах до сих пор принято раскармливать короля до полной неподвижности, чтобы эта его жирность служила гарантией благополучия для остальных. У нас до такого, слава богу, не доходит, хотя шестилетний президентский срок — это уже, в общем, сопоставимо.
Приготовьтесь к тому (да вы, думаю, внутренне давно готовы, если не разучились прислушиваться к своему подсознанию), что в ответ на любую крупную неприятность — а они теперь, чует мое сердце, будут валиться на страну регулярно — власть будет заниматься единственным делом: самоукреплением. Что бы ни случилось на Кавказе, какие бы техногенные или финансовые форс-мажоры ни грозили нам в ближайшее время (а они грозят, несмотря на весь уже сдувающийся патриотический гламур) — единственной реакцией на них будет наращивание собственных гарантий, привилегий и бесконтрольности; и самое ужасное, что — чем черт не шутит? — может, в языческих странах действительно работают языческие законы?
Ну, в таком случае нам точно ничего не грозит.
17 ноября 2008 года
№ 43(536), 17 ноября 2008 года
Сначала матумба
В девяностые кризис воспринимался далеко не так тяжело. И не потому только, что мы были моложе и по-щенячьи оптимистичней, и не потому даже, что было нам почти нечего терять, а в силу другой, гораздо более тонкой и противной причины, которую я попытаюсь сейчас обрисовать.
Об этом был хороший анекдот.
Поймало африканское племя двух белых туристок и предлагает выбор: смерть или матумба. Одна выбрала матумбу, и ее изнасиловали всем племенем. Другая гордо говорит: «Смерть!» «Ты храбрая женщина, — говорит вождь, — но сначала матумба».
Это я к чему говорю: в девяностые кризис воспринимался как естественная расплата за художества власти, за многолетнюю разруху, за собственное наше попустительство энтропии, но впереди, во-первых, маячили разные варианты будущего, всегда легко представимые при свободе. Не было тоскливого чувства предопределенности, не было гнетущего ощущения, что так теперь будет всегда. И главное — не казалось, что нас поимели власти. Потому что было видно, что их поимели тоже.