Статьи
Шрифт:
ПРАКТИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА ОБ ИЩУЩИХ КОММЕРЧЕСКИХ МЕСТ В РОССИИ
После помещения в 206 № “Политико-экономического указателя” статьи об ищущих коммерческой службы в России, где указывалось на горестное состояние людей неторгового класса, свернувших, вследствие разных обстоятельств, на торговую дорогу, писавшему эту статью довелось выслушать несколько мнений, противоположных выраженному им направлению. А так как все эти мнения были высказаны ему людьми, практикующими русское торговое дело и подозревающими в себе специальные познания, недоступные борзописцам и щелкоперам, то пишущий эти строки считал долгом посвятить толпу в существо взглядов людей, компетентных по трактуемому вопросу. Он не намерен утруждать внимание читателей перечнем всего того, что говорили ему по поводу названной статьи рутинные желчевики торгового мира. Бог с ними! Они глаголят не от мира сего. Он хочет выставить на суд общественного мнения только возражения тех из своих оппонентов, которые душою сочувствуют прогрессивным идеям века и понимают, что наступила решительная потребность иного порядка в ведении торговых дел; но, тормозимые привычкою не обнимать вопросов широко и всесторонне, боятся каждого шага, каждого движения в сторону с той тропы, идя которою деды их, благодаря общественной бездеятельности, при случае наживали капиталы, а благодаря неуменью предусматривать другие случайности, теряли их.
Правда, говорили люди этого сорта по поводу статьи об ищущих мест, правда, большинство русского купечества привыкло вести свои дела по старой рутине, чрез сметливых Гришуток и Мишуток (не всегда сметливых, напротив, очень часто ничего не смекающих и не видящих дальше своего носа); правда, что оно, то есть купечество, туго подается (вовсе еще не подается) необходимости (собств<енное> слов<о> оппонентов) иметь при деле людей, получивших образование. Все это, продолжали они, происходит от привычки мерить всякое дело на свой аршин и обставляться людьми, близкими к своим понятиям (добровольное
Изложив слышанные нами возражения, мы долгом считаем оговориться перед читателями, что мы верно передали им не только дух и смысл этих возражений, но не изменили и самой формулировки их, и затем обратимся к рассмотрению всего нами слышанного и доложенного публике.
Прежде всего, следуя обычаю праотцев, возблагодарим сердечно Бога за то, что в среде наших промышленных сословий, ходящих во тьме сени смертные, есть уже люди, которые сознаются, что они рутинисты, что это нехорошо, что Гришутки с Мишутками мало смыслят и что призвание к торговому делу образованных людей было бы полезно. Слава Богу и за этот шаг к сознанию необходимости иного порядка в торговом деле!
Затем, порадовавшись, поскорбим. Поскорбим о том, что и эти личности, ставшие на сторону образованности и прогресса, никак не могут отвязаться от сословных привычек и, сознавая зло, живущее в существующем порядке вещей, не хотят отрешиться от него из слепой боязни, что с новым порядком будет еще хуже. Ложные чувства — ложные страхи. На чем основаны опасения этих людей? Существуют ли в действительности выгодные стороны, которые они видят в сотрудничестве своих не всегда умывающихся и никогда не рассуждающих Гришуток и Мишуток?
Опасения, очевидно, основаны главнейшим образом на том, что образованный человек прихотливее, требовательнее и дороже обходится. Все эти опасения совершенно неосновательны и могут явиться только у человека, не усвоившего себе способности всматриваться и вдумываться в самую суть вещей. Образованный человек действительно чаще моется и чешется, чем Гришутка, но он не портит этим дела, которому служит. Он носит платье “немецкого” покроя, но не теряет в нем ума, сидящего в дубленке; и если дело того требует, он не прочь и от дубленки, вошедшей в последнее время во всеобщее употребление у людей всех классов, стоящих при работах и делах, совершающихся на холоде. Да утешится дубленая прогрессивность. В отношении пищи и питья образованный человек (просим не забывать понятия, которое длжно соединять с этим именем) не может быть особенно прихотлив, ибо роскошь в пище и питье немыслимы при образованности. У образованного человека роскошь в пище и питье составляет всегда относительно меньший интерес, чем у человека необразованного. Известное дело, что чем грубее, чем необразованнее человек, чем менее у него возвышенных требований, тем больше он заботится об исключительном удовлетворении своих чисто животных потребностей. Образованный человек требовательнее — это правда, но требовательность его правомернее, разумнее, а следовательно, и удовлетворимее, чем иная дикая фантазия человека необразованного, готового всячески прижать хозяина, когда видит, что он ему нужен, и когда хозяином можно “орудовать”. С одной только стороны образованный человек требовательностью своею тяжелее человека необразованного: он не позволит глумиться над собою; он стоит за право “сметь свое суждение иметь”, а необразованный “исполняет приказания без рассуждений” и терпеливо или, по крайней мере, молчаливо сносит хозяйские крепкие слова, главный смысл которых менее оскорбляет индивидуальную честь приемлющего брань, чем честь его родительницы, вспоминаемой во имя татарского оттиска на русские нравы. Ведь пора же отвыкать от этого оттиска и помаленьку взнуздывать свое гортанобесие. С другой стороны, торговый приказчик не лакей, и желать, чтоб он исполнял приказание без рассуждения, значит лишить себя совета человека, заинтересованного в деле, и взять лишний страх за ошибку, которая легко может произойти и часто происходит у дающих приказания. Вольно хозяину принять или не принять слова служащего в резон; но выслушать его он должен, ибо этого требует его собственная польза и безопасность. Хозяин может требовать, чтоб ему повиновались; но он же должен требовать, чтоб ему прямо и открыто высказывали свое суждение по приказанию, если оно, по мнению служащего, ближе стоящего к делу и более сосредоточивающего в нем своего внимания, почему-нибудь несообразно обстоятельствам и выгодам хозяйского интереса. К тому же всякий приказчик, приученный к безрассудочному исполнению хозяйских приказаний, будучи отправлен к выполнению заглазной операции, в случае малейшего изменения обстоятельств против хозяйских соображений, растеривается от непривычки думать и соображать и, не приученный рассуждать, губит хозяйское дело с лестной покорностью хозяйской воле. Наконец, образованный человек дороже стоит наймом. Да, это правда, и это в порядке вещей. Ведь всем известно, что “за одного ученого двух неученых дают, да не берут”, стало быть, народная мудрость давно поняла, что один образованный человек выгоднее двух невежд, так, стало быть, и платить ему следует по крайней мере то, что платят двум невеждам. Зато он учился, тратил свой труд на приобретение полезных знаний и во все время учения не получал никакого материального вознаграждения, тогда как его однолетки, убоявшиеся дальних премудростей, во все время, которое их образованный погодок затратил на свое образование, получали свой заработок. Кроме того, хотя образованный человек и дороже нанимается, но часто обходится дешевле, чем дешево нанятый неуч. Ценность приобретаемого найма труда нельзя определять одною суммою платы; ее должно рассматривать совместно с пользою, приносимою оплачиваемым трудом; и если б помнили и хорошенько держались этого правила наши руководители промышленных дел, то давно бы у них были люди, которым можно доверить дело и которые не вели бы хозяев по прямой дорожке к “ломанью рубля” на полтинки да четвертачки. Сами же вы, господа, говорите, что “дорогое мило, дешевое гнило”, сами знаете, что дорогой сапог обходится дешевле дешевого, а к делам, которые вас кормят, ищете дешевых людей и хотите купить “алтынное за грош”, тогда как это положительно невозможно! Вы говорите: “было бы болото, а черти будут”; черти-то, господа, будут, да людей-то у вас нет, а платить есть кому. В том-то вся и беда, что у нас, на святой Руси, всякий располагающий возможностью приобретения чужого труда смотрит на всякого соискателя места как на нищего, которому он по воле, по прихоти может дать кусок хлеба или отказать в нем, и упускает из вида, что всякий способный человек, предлагающий свои услуги, предлагает свой капитал, нужный для дела, и столько же, если не более, одолжает хозяина своим предложением, сколько тот осчастливливает его предложение своим вниманием. Пора, господа, понять, что, нанимая способных и нужных нам людей, мы не делаем им никакого одолжения и что из милости, из великодушия приставлять к делу людей не следует. Никакая служба — не богадельня.
Последний вопрос, который мы рассмотрим теперь, заключается в том: существуют ли в действительности те выгодные стороны, которые русские промышленные сословия видят в сотрудничестве людей, стоящих на самой низшей ступени нравственного развития и имеющих степень отрицательного образования? Отвечать легко: их не существует. Если б они существовали, то недолговечность капиталов не была бы постоянною привилегиею русского купечества, никогда не подражавшего американской рискованной предприимчивости, а ведущего, по его собственному выражению, дела “самые скромные, самые тихие, но зато и самые верные”. Беспрерывные гласные и келейные банкротства при тишине и черепашьем шаге дел, беспрестанные сделки то здесь, то там полтиною за рубль, убивающие нашу производительную промышленность, и крайний недостаток или, правильнее сказать, совершенное отсутствие коммерческих личностей, сколько-нибудь выделяющихся из среды ярко заявляемой общей неспособности, красноречиво говорят, что выгодных сторон от содержания промышленных дел в руках необразованых людей не существует и что всякое удачное направление и ведение какого-либо торгового дела в России русскими людьми, не отрешившимися от светобоязни, — было делом случая и особенно благоприятных обстоятельств, порожденных отсутствием общественной непредприимчивости и баснословным богатстсвом страны, а отнюдь не здоровым русским умом, не пресловутой русской сметкою и не вдохновенным соображением деятелей наших промышленных сословий.
Итак, господа, мы, по вашему мнению, щелкоперы, мы борзописцы, мы теоретики. Что делать! Пусть будет так. Вы говорите, что не с нашим носом рябину клевать, так как рябина — ягода нежная, что, наконец, мы не знаем торгового дела на деле, что вы одни его знаете. Опять нечего делать! Вам и книги в руки. Мы народ терпеливый. Вы приучили нас к спартанскому терпению, постоянно отказывая нам за мнимую ученость и в работе и в куске хлеба. Подождем и еще на пище св.
К ИЗДАТЕЛЮ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ”
Телеграфическою депешею из Киева от 6-го апреля известили меня, что “9-го апреля киевское общество дает прощальный обед Николаю Ивановичу Пирогову”, оставившему должность попечителя Киевского учебного округа.
Сообщаю вам содержание полученной мною депеши, предполагая, что вы, может быть, признаете уместным сообщить это известие посредством печати всем многочисленным почитателям Н. И. Пирогова.
Н. И. ПИРОГОВ
Н. И. Пирогов сложил с себя обязанности попечителя Киевского учебного округа по расстроенному здоровью. Имя Николая Ивановича, конечно, не нуждается ни в каких похвалах, оно известно не в одной России, и везде благомыслящими людьми произносится с тем высоким уважением, на которое оно имеет неотъемлемое право. Пирогов лечил не одни телесные раны людей; он врачевал и нравственные язвы общества; он неуклонно стремился воспитать в молодом поколении, вверенном его попечению, те человеческие стороны, которые составляют гражданскую доблесть по понятиям просвещенных людей XIX века. Хвалить педагогическую деятельность Пирогова, я думаю, совершенно неуместно уже потому, что, вероятно, никто не станет порицать человека, создавшего в каждом из учащих и учащихся сознательное уважение к законности и доказавшего повсеместную удобоприменимость закона, который гласит, что “без суда и следствия человек не наказуется”. Пирогов хотел создать из воспитанников людей. Конечно, Николай Иванович не мог вполне успеть в этом, но честь великой мысли: приучать с детства уважать законность и ей повиноваться, принадлежит ему. Всякий из киевских воспитанников, наблюдающий высокое правило, завещанное нам прошлым “audiatur et altera pars”, [138] свидетельствует о высоконравственном служении Н. И. Пирогова интересам русского общества. Вы не можете вообразить, каким громом упало перед нами первое киевское письмо об оставлении Пироговым своего места: мы не верили своим глазам; но второе, третье письмо, а вслед за тем телеграмма о прощальном обеде, который дает Киев бывшему попечителю, — уничтожили возможность всякого сомнения; мы убедились, что он навсегда потерян для наших братьев, сидящих на лавках школ Киевского учебного округа. Последний обед, данный Пирогову, предполагался 9-го апреля. В этот день бывшие профессора и студенты Киевского университета и многие другие люди, связанные сыновьей любовью с Украиной, послали одну телеграмму на имя К. Я. П—на, прося его заявить Пирогову их сердечную благодарность за его полезное служение и полное ему сочувствие; а вслед за тем другое подобное заявление передано в Киев по телеграфу на имя самого Пирогова от студентов Петербургского университета. Это все, чем могли и как сумели мы заодно благодарить честного педагога и честного человека. Большую благодарность ему принесет потомство.
138
Пусть будет выслушана и другая сторона — Лат.
О НАЕМНОЙ ЗАВИСИМОСТИ
Нанялся — продался.
Если верить, что пословицы суть выражение народной мудрости, то нельзя по крайней мере распространять этого верования на все пословицы, живущие в народе. Есть между ними много таких, которые свидетельствуют о качествах совершенно противуположных мудрости и, конечно, относятся ко времени дикости нравов, стремления к порабощению и бесправию. К числу таких пословиц, без всякого сомнения, должно отнести ту, которую мы выставили вверху нашей статьи, ибо в понятии, ею выражаемом, лежит корень тех тяжелых отношений, в которые у нас поставлен труд к капиталу, работник к хозяину. Мы не знаем, когда сложилась эта безнравственная пословица, но знаем, что проповедываемому ею понятию суждено было пустить у нас глубокие корни, войти в нашу плоть и кровь и устроить между наемщиком и нанимателем те фальшивые и тяжкие отношения, от которых новое поколение рабочих людей освободится мало-помалу. Ни в одной стране, где труд — свободное достояние человека, не думают, что нанялся — значит продался. Везде человек отдает только свой труд; а у нас он нанимается сам, он продает нанимателю не только свой определенный труд, но все свои мышцы, свое дыхание, свои убеждения и нередко даже свою честь. Словом, по настоящему смыслу приведенного изречения народной мудрости, он продается сам. Недостаток капитала, отсутствие предприимчивости и кредита и другие причины исторические всегда сохраняли у нас достаточное количество людей продающихся и если не равнодушно, то, по крайней мере, терпеливо сносивших свое кабальное положение, вероятно, по убеждению, что улучшить его невозможно; что во всяком найме не минешь такого положения, что “нанялся — продался”, себе уже не принадлежишь, стало быть, и стоять за себя не вправе. Чудовищными последствиями разродилось это дикое понятие в русской жизни и сделало для весьма многих мало-мальски развитых людей невозможным никакой труд по найму, ибо всякий наниматель, платя деньги за совершаемый в его пользу труд, считает себя вправе требовать, чтобы труженик смотрел на все его глазами, мыслил его понятиями, жил его верой, его убеждениями, что решительно невозможно, немыслимо для честного человека, могущего продать только один труд, а не совесть, не свободу, составляющие его непродажную собственность. Отсюда же, из этого же понятия о праве безответно располагать всем существом нанятого человека, произошла привычка требовать от него кстати всяких услуг, часто самых безнравственных. Не говорим об откупных штукарях, которые высшею добродетелью служащих почитали особенную мягкость совести и пружинность убеждений, наше дворянство и купечество, даже правления наших акционерных обществ, где так часто раздавались слова: “гласность, прогресс, просвещение”, — смешивали служение с прислужничеством и на самом деле требовали от своих служащих только рабских добродетелей и, вопия против деспотизма, сами отстаивали его идею собственным примером. Нигде, может быть, в наше время наниматель не верит в такую ширину своих прав на наемника, как <на> матушке святой Руси, где честному человеку нет возможности, оставаясь честным, удовлетворять всем требованиям своего принципала. Кому не случалось слышать, как часто и бесцеремонно просвещенные владельцы тысяч десятин, населенных крестьянскими душами, выгоняли управителей за мягкость обращения с мужиками, за редкое употребление душеспасительных орудий исправления. Кто не знает, с какою бесцеремонностью и простосердечием иной Ловелас-помещик, Мирабо с киргиз-кайсацкими нравами, забежав из дальних милых стран иль со стогнов северной Пальмиры под сень лазуревых небес села родного, от безделья и пустоты обращался нередко с самыми низкими и безнравственными искательствами к жене или дочери своего управителя, по праву человека, платящего жалованье их мужу или отцу. Охота за управительскими дочерями, и особенно за женами, была явлением, так сказать, естественным, равносильным праву охотиться в арендованной лесной даче. И Боже мой! сколько зла, сколько горя наделала эта охота! Сколько брошенных жен, оставленных детей, спившихся с горя мужей, не вынесших смертельного удара, нанесенного минутною прихотью безнравственного сластолюбца и легкомысленною доверчивостью несчастной женщины, навеки им погубленной. А Мирабо? да что ему делается! Он и не понимает, что он сыграл на жизнь и смерть целого семейства, что его гнусный поцелуй, как клеймо палача, отвергает жертву от участья во всех радостях жизни и разбивает все ее будущее. Для него, кроме проигрыша на зеленом поле, нет вопросов на жизнь и смерть. Пусть пропадают люди, не разумеющие, что жизнь состоит не в любви, а в обращении других в средства для удовлетворения минутной прихоти. А женский наемный труд!.. Боже мой, что мы с ним сделали? Чего мы к нему не применили, чего не поставили в обязанность наемницы? Нанятая женщина, к какому бы роду занятий она ни была ангажирована, как бы высоко она ни стояла по своему образованию, нравственности и общественному положению, великим большинством общества рассматривается нередко как конкубина, [139] ибо она “нанялась — продалась”, она — рабыня, а рабыня неудобомыслима вне наложничества с господином. Если бы наши женщины, получившие несчастную привилегию наниматься, захотели отбросить стыд и рассказать все, что с ними случилось во время их наемной жизни, они указали бы нам на многие образцы связей, возникших не из чувства влечения и страсти, а по необходимости подчиниться хозяйскому праву. Понятие об этом праве до такой степени вошло в нашу кровь и плоть, что мы даже не задумываемся над возможностью практиковать его в жизни, с какою бы женщиною судьба ни поставила нас лицом к лицу в качестве нанимателя. Гувернантка, кухарка, экономка, горничная, швея или специалистка другого какого рода — нам все равно, за всяким рукомеслом мы рассчитываем на право хозяина. Договариваясь в плате за условный труд, мы видим в этой плате цену и неусловных обязанностей. Рассматривая способность к приготовлению кушанья или даже к образованию и развитию наших собственных детей, мы не умеем отрешиться от права хозяина. А совершен наем, чуть только перешла женщина под мирную сень домашнего крова, гляди, хозяин уж и пошел предъявлять хозяйские права. Гувернантка или кухарка — все равно, одни стремления, разница только в приемах, да и то весьма небольшая. А вступится женщина за свои права — беда подымется! Скотская страсть разгорается и делается все дерзче до тех пор, пока толчок ухватом в кухне или нулинская пощечина в классной комнате не обратит их в гонения и клеветы, которым так охотно верит весь род человеческий вообще и нежная его половина — в особенности. Засим отвергнутый хозяин встает на дыбы, начинает бодаться и устраивает изгнание капризной женщины, если она сама не предупредит его и не уйдет от разврата в бесприютность, встречать там новые оскорбления и ловушки со стороны общей развращенности, рассматривающей всякую женщину как предмет для удовлетворения минутной прихоти.
139
Наложница — Лат.