Статьи
Шрифт:
На юго-западе России обстоятельства более благоприятствовали не только существованию, но и большему развитию братчин. Оттого в то время, как на севере России братчины постепенно приходят к упадку и наконец совершенно исчезают, на юго-западе они получают все большую силу, более правильную организацию и более высокий характер. Раннее, всеобщее стремление южных россиян к самостоятельности, самосуду и самоуправлению, к разного рода льготам и привилегиям, непротивное общему духу и строю государственному, раннее введение права магдебургского, развитие цехового устройства, наконец, самая борьба с католицизмом, — все это как нельзя более способствовало развитию братств, умножению числа их членов, расширению круга прав и деятельности и приобретению ими высоконравственного характера. Цехи и братства сошлись на одной почве и сообщили друг другу некоторые свои черты: братства цехам — свой религиозный характер, свою благочестивую цель, цехи братствам — свое определенное устройство, которое, однако ж, впоследствии изменилось и получило гораздо большее развитие, сообразно местным условиям общества. Первоначально в цехах каждая партия (православная и католическая) имела свою особую церковь, хотя содержание церквей производилось на общий счет; но когда усиливалась религиозная вражда, партия православных стала выделяться из цехов своею религиозною стороною и образовала особые, самостоятельные, собственно церковные, православные братства с довольно правильною организациею и строго определенною целью, которая заключалась в делах благочестия, любви и милосердия. В течение более нежели ста лет братства эти ограничиваются небольшим кругом деятельности, именно: содержанием церкви, призрением больных и пособиями бедным; главный доход их по-прежнему состоит в продаже меда, который они варят по нескольку раз в год.
Как видно из устава братств, утвержденных королем Стефаном Баторием, они имели характер древних общерусских братчин, но имели и особенности, показывающие известную степень их развития. Так, у братства есть свой дом, собственным коштом выстроенный; братства имеют сходки или определенные собрания для совещания о делах церковных и госпитальных; оно делится на старших и младших братьев; те и другие ежегодно избирают из среды себя старост; строжайший порядок соблюдается на пирах братских: никто не смеет принять неприличную позу, произнести неприличное слово; братство, наконец, в своих делах не подсудно никому, кроме самого себя. Может быть, юго-западные русские братства долго оставались бы в таком виде,
Надобно было силе противопоставить силу, учености — образование, требовался дружный, единодушный отпор чуждому влиянию, нужно было тесно соединиться православным для защиты своей веры и народности. И братства получают с этого времени новый характер, более правильную и постоянную организацию и более обширный круг прав и деятельности. Уставы двух братств, утвержденные патриархами и королем, по определению братского собора 1591 г., поставлялись в образец всем прочим братствам, имевшим явиться в других городах, да везде, как сказано в соборной грамоте, единакия брацтва будут. Преобразованные и новоучрежденные братства получают обширное значение во всех отношениях. Всякое сословное различие в них сглаживается; число их членов не ограничивается приходом, сословием или городом, а простирается на все сословия и на все местности, в которых живет православие; в братства записываются князья, знатные дворяне, казаки всех чинов, простые шляхтичи, купцы, мещане, высшее и низшее, черное и белое духовенство, последнее иногда с целыми приходами, записывались и лица женского пола и даже православные иностранцы, как господари молдавские и валахские. Прежний доход братств от сыченья меда не упоминается более в уставах братских; теперь братчики делают денежные определенные и добровольные вклады, из которых последние простираются иногда до значительных сумм, записывают и недвижимые имущества. Кроме содержания церквей и их причтов, каждое братство имеет богадельню, странноприимный дом, госпиталь, школу; иные имеют типографии и занимаются изданием богослужебных и других книг, содержат певчих, учителей и даже нарочитого проповедника. Братские собрания делаются чаще и определеннее (обыкновенно раз в неделю после утрени, главные — раз в месяц, чрезвычайные — по требованию обстоятельств и годичные — в Фомино воскресенье), предметы их совещаний шире и разнообразные. Тут идет уже речь не об одних справах церковных и шпитальных, но о предметах первейшей важности, о распространении просвещения, о поддержании целости и чистоты веры, о соблюдении строгой нравственности, о защите прав всего юго-западного русского народа. Братства являются на соборах, они всюду на судах и пред троном королей. Братства сносятся между собою и помогают друг другу вещественно и духовно, сносятся с епископами, митрополитами и патриархами и держат с ними совет о благочестии. Никакая власть, никакой суд не мешаются в дела братские. Братский суд получает огромное значение: он блюдет за чистотою веры и нравственности; обличает, вразумляет, увещевает, судит противных церкви, не исключая и епископов; отлучает упорных от общения с верующими, и никакая власть не в силах противиться суду братскому или снять отлучение, им положенное. Суд братства — суд церкви; апелляция возможна была только к константинопольскому патриарху. Чрезвычайные права предоставлены были братствам, но велики были и их заслуги. В течение почти двухсот лет в их госпиталях получали врачебную помощью страждущие разными недугами; в их богадельнях призревались калеки, старцы и люди бесприютные и беспомощные. В братских храмах православные видели наилучший порядок и благолепное служение, даже в то время, когда прочие храмы были запечатываемы и обращаемы в мечети, конюшни, питейные и позорные дома. Братские типографии снабжали (иногда безмездно) книгами весь юго-западный русский край: одно львовское братство выдало этих книг более 300 000. В братских школах воспитывалось русское юношество. Братский суд хранил чистоту веры и нравственности; братства с редким самоотвержением отстаивали нагло попиравшиеся права всего юго-западного русского населения; они принимали ближайшее участие в управлении, а среди смут и беспорядков водворяли порядок и согласие. Братские общины служили, наконец, представителями и образцами чистого православия и нравственности, поучительного самоотвержения, твердого мужества и терпеливых страданий, тихой и чистой любви, мира и единодушия. На этой высоте нравственной братства держались до той поры, когда, истощив последние силы в неравной борьбе, иные безвестно прекратили свое существование (как луцкое братство), другие склонились пред ненавистной униею (как братство львовское 1708 г.), а третьи, хотя и пережили первых, но должны были войти в самый тесный круг деятельности, проявляя ее только в делах набожности и человеколюбия.
И какова была простая, бедная, незнатная среда, приютившая братства, такова стала и деятельность братства в XVIII веке, сравнительно с деятельностью их в предшествовавшее время. История во второй четверти прошлого столетия не сохранила нам ни одного известия о сколько-нибудь приметном деянии братств, ни их названий, так что, изучая ее по печатным книгам, легко можно было бы с этой поры распрощаться с братствами. Тем не менее, как мы уже заметили, братства существовали и в это и после этого времени, существовали по городам, местечкам и селам в Белоруссии, на Волыни, в Литве и Украине. На существование их в двух последних областях находится множество указаний в архивах бывшей переяславской и киевской консисторий и в некоторых архивах монастырских. Но все это одни голые указания, что в такое-то время, в таком-то месте было братство, и нигде нет сколько-нибудь цельного и полного известия об устройстве братств, об их деятельности, средствах и проч. Редакция “Киевских епархиальных ведомостей” могла воспользоваться только одним полным источником, который ей удалось иметь под руками, чтобы по этому источнику объяснить характер и устройство сельских братств в ХVIII веке до последнего его десятилетия, с которого есть более определенные сведения о братствах в городах, местечках и селах юго-западной России.
Нынешней Киевской губернии, Каневского уезда, в селе Дыбинцах и теперь существует братство, с таким устройством, как будто мы видим его в XVI и даже XV веке. Когда и кем основано это братство, неизвестно. Его записи приходо-расходные идут с 1745 г. По ним легко составить понятие об устройстве этого братства, его средствах и отчасти об его деятельности.
В Дыбинцах с незапамятных времен идет выделка глиняной посуды. Из гончарных мастеров составился цех, в нем устроилось братство. Три главные распорядителя в этом братстве, ежегодно выбираемые общим голосом братии: цехмистер, ключник и старший брат. У цехмистра братская скринька, у ключника ключ, старший брат вместе с ними участвует во всех распоряжениях. Получение и выемка денег производится в присутствии нескольких или всех братий. Братство имеет сходки или собрания. Главное годичное собрание на масленой: тут производится общий отчет, выбор новых лиц в должности по братству, передача им братской суммы, общий братский суд над провинившимися в течение года и не понесшими наказания в свое время. Суд братский простирается на всех живущих в селе от старого до малого, и никто не вправе воспротивиться решению братского суда. С другой стороны, если виновный раскаялся пред братством и понес определенный им штраф, никто не смел каким-либо словом укорить потом провинившегося, в чем братство выдавало ему иногда письменное свидетельство. Цели и стремления братства разнообразны: поддержание своего приходского храма, устройство обедов в храмовый день, пособие обедневшим братьям и вообще бедным, погребение бедных, обучение желающих грамоте и горшечному мастерству и, главное, поддержание нравственной чистоты в обществе жителей с. Дыбинец. Братская казна пополнялась из разных источников: от продажи меду, который сытили к храмовому празднику, от платы за вступление в цех, что называлось “исполнить цех”, от платы за пополнение цеху, хотя неизвестно, когда и как происходило это пополнение, от складчины или так называемые сходковые деньги, собираемые на братских сходках, от платы за провинку — деньги штрафные, от платы за визвелок, то есть выпускных денег, вносимых обучавшимися мастерству или грамоте по окончании курса учения, от платы за цех или за употребление братских хоругвей при погребении кого-либо, не принадлежавшего к цеху, и от добровольных пожертвований. В позднейшее время являются сборы за браки, вероятно, от членов цехового общества. С 1779 г. учреждено было в Дыбинцах и сестричное братство, с единственною, как видно, целью заботиться об украшении храма Божия. Сестрицы, или сестрички, имеют свою особую кассу и особого ктитора: они делают складку, сытят мед и продают при посредстве канунников из мужчин, собирают всякое подаяние: воск, мед, воскобойны, хлеб в зерне и, переводя все это на деньги, употребляют их на нужды церковные. На первый раз в это братство вписалось 44 души, в том числе Мария попадья и два мужчины, не считая ктитора. Мужское братство известно было и местному владельческому управлению, находившемуся в Богуславе, и последнее относилось в братство по делам гончарным на имя цехмистра. Цехмистер, и в братстве и во всем селе, лицо самое почтенное: в записях братских он величается иногда паном, инде пишется: “за державы” такого-то цехмистра… Под 1778 годом читаем такое определение, состоявшееся в братстве: “Месяца декабря числа 25-го. При мне Артему цехмистру и при брату старшему Яцку Петру ключнику старцовому, понеже могл бы из братии своей которий в цеху либо где кольвек зачепитися в якую сварку альбо в забойство якое, то до замку (в Богуславе) отдать паньскои вини рублей десять, а до цеху рублей три, и ми на тое вси подписуемся”. Это, неизвестно по какому случаю, положенное определение показывает строгость братского суда и его нравственных воззрений. Суд этот употреблял различные наказания, преимущественно денежные пени; но главная цель наказаний состояла в том, чтобы виновный принес раскаяние пред братством. Замечательно, что в то время, как все прочие власти и в то, и в последующее время драли, что называется, кожу с бедного украинского поселянина, в братстве никогда не употреблялись телесные наказания. Самое закладывание ног в тын на короткое время имело более моральное значение, действовало на честь или самолюбие провинившегося, который и после того должен был все-таки поеднать цех или братство, то есть испросить у него прощение. Уважение к голосу братства, покорность его рапоряжениям были, как и теперь, полные и совершенные. Когда умирал бедняк, которого нужно было погребети за счет братства, от этого последнего выдавалось распоряжение, кому копать яму, кому гроб готовить и т. п. Во свидетельство распоряжений братских к наряженным на работу посылалась круглая дощечка с изображением местного храма, и, где бы ни заставала эта дощечка того, к кому относилось распоряжение братства, — в гостях ли, в поле ли за работой, в хозяйственных хлопотах, он тотчас бросал все и шел, куда указывало братство.
Сообщая эти интересные сведения о сельских братствах, существовавших в конце XVIII столетия, и об одном из них, существующем до настоящего времени, “Киевские епархиальные ведомости” видят настоятельную необходимость в возобновлении таких братств в России, и особенно в юго-западном ее крае. Без таких братств духовные лица, редактирующие упомянутое издание, не видят “способов к народному образованию”. Недостаток материальных средств к образованию на самом деле — одна из самых ужасных вещей. Встречаясь с этим недостатком, самая твердая воля изнемогает и отступает от своей благородной цели. Нужны деньги, нужны книги, нужно платье для учеников и такое состояние семьи, в котором она могла бы отпустить ребенка на два-три часа в сутки в школу, а ничего этого нет, и потому большинство школ, утешающих нас своим открытием, появляются на самое короткое время и потом быстро падают, подрывая в народе последний кредит к заботам “господ” “о мужицкой науке”. Можно смело сказать, что половина существующих школ для народа — только слава, что школы, а на самом деле Бог знает что такое! — вариации на пословицу “не спросясь броду, не суйся в воду”, и больше ничего. Школам недостает материальных средств и регулирующего начала, вместо которого над ними учрежден весьма сильный контроль. “Киевские епархиальные ведомости”
мы боимся ошибок в начале всех новых дел, на которые наши желчевики, `a la m-r Аскоченский, смотрят в оба и не упускают случая подставить свою ногу. Ошибки в идее братств и в их значении по идее мы решительно не предвидим но опасаемся, удачно ли будет практическое применение этой идеи, если лица, около которых духовные журналы думают группировать братства, останутся такими, какими мы наблюдаем великое большинство их в настоящее время? Нам кажется, или, прямее сказать, мы уверены, что падению братств способствовали не одни прямые меры, неблагоприятствовавшие их развитию, но и отсутствие живой связи между миром, соединявшимся в братство, и духовенством, вносившим свое большое участие в жизнь братства. Раскольничьи братства, стоявшие не в более выгодных обстоятельствах, живут до сих пор и хранят тесное единение между мирянами и своим официально непризнаваемым духовенством; а в тех согласиях, где духовенство существует не как санкционированное сословие, братский союз еще теснее и крепче. Это происходит оттого, что у раскольников их духовные лица живут одинаковою жизнью с народом, болят его болезнями и радуются его радостями; они солидарны с своим миром и не проповедуют ему, что “и звезда от звезды разнится в славе и преимуществе, точно как сословие перед сословием”. [59] В этом уменье не отделять себя от народа, к которому идешь на святое дело блюсти его духовную чистоту, лежит разгадка силы и влияния раскольничьих попов и уставщиков на членов своей общины; в этом же была сила и пастырей первых времен христианства, избиравшихся из народа, и этой силы нет у нашего духовенства, опирающегося только на одно свое официальное значение. Утрата этой силы именно предшествовала времени падения братств, о которых честно хлопочут “Дух христианина” и “Киевские епархиальные ведомости”, упуская из вида, что “убогая газетка” братолюбца нашего г. Аскоченского и “Странник” тоже имеют свой круг читателей и почитателей, именно между людьми, на содействие которых рассчитывают редакции этих двух духовных журналов, прикидывающие всех на свой честный масштаб, к которому, наверно, многое не подойдет. Пока этот интересный вопрос, поднятие которого делает честь нашей духовной журналистике, держится на чисто теоретической почве, небесполезно было бы автору статей, напечатанных о братствах в “Киевских епархиальных ведомостях”, еще порыться в архивах киевской и волынской консисторий и поискать в них сведений об участии духовных лиц того времени в общественных делах XVIII столетия или хотя бы сообщить нам об отношении приходского духовенства к приходскому братству села Дыбинцев, а мы, между тем, не замедлим рассказать о современных отношениях приходского духовенства к общественной деятельности г. Осташкова, граждане которого заставляют нас иногда пожалеть: зачем у них не поучатся наши ветхие друзья “старого порядка” и молодые пустозвоны, свистящие людям, доказавшим десятком тяжелых лет свою преданность честному делу и неизменность своих основных убеждений.
59
Отзыв осташковского духовенства городскому обществу, приглашавшему его к участию в городском благоустройстве.
<ОБ ОТНОШЕНИИ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ” К Г. ГЕРЦЕНУ И ЕГО “СОБАЧКАМ”>
Редакция “Русского вестника” (в № 33-м “Современной летописи”) сделала нам несколько замечаний, за которые мы ей очень признательны, и считаем своим долгом не оставить их без ответа. Просвещенной редакции “Русского вестника” кажется, что мы ошиблись, отрицая обширность влияния “Колокола” на русское общество; что влияние это гораздо шире и что даже мы, оспаривая силу и размеры этого влияния, сами невольно ему подчиняемся. В доказательство последнего положения приведено наше молчалинство перед “дворником” и его “зарычавшими собачками”. Просвещенная редакция замечает нам, что мы как будто робеем перед Герценом, как будто ласкаемся к нему, величая его по имени и отчеству; удивляется нашей щепетильности в оценке тона, каким переговариваются с издателем “Колокола”, и ставит нам на вид равнодушие, с каким мы слушали ругательства на Токвиля, Кавура, Манина и других. “Северная пчела”, говорит просвещенная редакция, “снимала шляпу, кланялась свистунам и ругателям и уступала им дорогу”. Замечания эти для нас очень интересны. Мы всегда очень рады поверить себя, и особенно, когда имеем случай сделать эту поверку по указаниям опытным.
Припомнив все, в чем можно искать следов какого-нибудь влияния на нас г. Герцена, мы никак не можем отыскать на своих действиях знаки этого влияния. Просвещенная редакция “Русского вестника”, конечно, знает, что между нами и “собачками” г. Герцена существует целая пропасть, так что они уже не могут дать нам лапки, а они-то и суть настоящие и компетентные судьи в вопросе о цветах, в которые окрашивает герценовское влияние. Мы г. Герцена никогда не боялись, хотя и никогда не считали его человеком, которому уж и отвечать не стоит. Отчего же? Как с литератором, мы с ним давно очень хотели поговорить, потому что с ним есть надежда договориться до дела, тогда как с его “собачками”, что дальше в лес, то больше дров. Г. Герцену можно сказать все не обвинуясь; он “сидит за плечами лондонского полисмена”, а его собачкам чуть что скажи, так и заорут “донос!”, “подлость!” Где же тут договориться! Мы хотели и хотим говорить с г. Герценом в интересе увлекаемых им горячих голов и в интересе литературы того направления, которое “собачки” не позволяют назвать настоящим именем. Для того же, чтобы договориться до чего-нибудь, кажется, вовсе не нужно иметь в своем противнике врага — вот одна причина, по которой мы смотрим на г. Герцена как на противника по экономическим и политическим убеждениям, но не как на личного врага. Вторая причина замеченной нам мягкости в отношениях с г. Герценом заключается в том, что бранчивый тон, по-нашему, вовсе не убедительный и мы не хотим к нему прибегать. [60] Опыт показывает, что это ни к чему хорошему не ведет. Просвещенная редакция “Русского вестника”, может быть, помнит, до чего дописалась в позапрошлом году редакция одного толстого петербургского журнала? Она просто сказала, что станет говорить с своим противником “нелитературным языком”! Что ж тут поделаешь? Уж, по нашему мнению, лучше держаться своего тона, чем соперничать с господами, которым что ни мечи в глаза — все Божья роса, срама не имут. Зачем же нам лезть в задор с человеком, которого мы вызываем на спор и в котором мы предполагаем столько благоразумия, что он поймет наконец действительное состояние страны не с одного лая своих “собачек”? Но боязни в нас нет. Мы не с Герценом, пока он не отрекается от своих социалистских утопий, и не за одну из его “собачек”.
60
Просвещенная редакция “Русского вестника” поставила нам на вид одну нашу перемолвку с лицами, осмеявшими в “Гудке” наши хлопоты о волонтерах. На насмешку шутов шуткою и отвечали.
Теперь о влиянии “Колокола”. Мы стоим на том, что влияние это далеко не столь велико, как полагает наш благородный противник, остроумно заметивший, что влияние “Колокола” произошло “благодаря причинам, от его редакции не зависящим”. Мы, может быть, неодинаково понимаем значение слова “влияние”. Если дело идет о распространении этим журналом социалистских или революционных стремлений, то просвещенная редакция “Русского вестника” решительно ошибается. “Колокол” читается всеми, кто может его достать, просто как запрещенная вещь, где часто рассказываются разные секреты. Эти-то секреты и составляют весь интерес для большинства читателей. Читателей же публицистики г. Герцена очень немного, а утомительно вялых и пустых статей г. Огарева совсем нет охотников читать. Социалистов, то есть русских людей, не имеющих экономических познаний, но имеющих наглость и нахальство, может быть 200, ну 500, ну, наконец, тысяча человек, но уж не больше. Затем, помилуйте, где и какие у нас социалисты? Где у нас революционеры? Бедные дети, с нуждой сбивавшиеся на какие-нибудь десять, пятнадцать рублей, чтобы потешить себя воззваньицем, — вот наши революционеры! Разве это значит “вырасти в огромную силу”? А пальцем революции не сделаешь. Да еще какой революции: демократической и социальной, какая нужна, по соображениям наших демагогов. Нация, всей душой преданная чинам и разным отличиям и почестям, будет сразу демократиею! Ведь такую чепуху можно сочинить для какого-нибудь француза, ну хоть для Мишле, но уверить русского человека в возможности у нас демократически-социальной революции — просто немыслимо. У нас г. Герцен для некоторой части публики просто “бедовый”, “душка”, оглашающий разные вещицы, и больше ничего. А какая у него задача во лбу? Помилуйте, об этом никто никогда не думал. “Колокол” не орган партии. Его читает и ярый консерватор, и либерал, и красный, и голубой, и все довольны, потому что заявление фактов всем одинаково интересно, а кроме этих фактов, оттуда ничего не попадает ни в одну голову.