Статьи

Лесков Николай Семенович

Вот каково было, во время оно, участие народа в своих церковных делах. Участие это признавал законным и необходимым Григорий Богослов и другие церковные авторитеты. Но время шло, политические события изменяли соображения, от которых зависело участие народа в делах церкви, и самое воспоминание об этом участии так изгладилось в народе, что мы считали небезынтересным сообщить нашим читателям эти небольшие сведения, заимствованные нами из недавнего ученого сочинения духовного лица. Людям, интересующимся вопросом об устройстве церковных дел, но несведущим в истории церкви, такое знакомство может быть небесполезным. Говорят же, что история всегда повторяется, а в христианском обществе, слава Богу, уже очень ясно обозначается склонность пользоваться историческими уроками. Довольно, в самом деле, строить планы на воздухе, пора поднять и завесу седой старины, не поучит ли она нас чему-нибудь такому, о чем не с руки говорить гг. Антоновичу, Писареву и другим литературным недоноскам, воспитываемым на млеке г. Чернышевского и иных великанов микроскопического мирка.

Знакомство с историею церкви в настоящее время, когда и народ и само просвещенное духовенство выражает желание полезных реформ, совершенно необходимо. Нам некогда приводить интересные факты, основываясь на которых легко было бы делать основательные построения; но мы укажем здесь кстати на то, что автор книги, из которой мы заимствовали приведенные

сведения об участии народа в делах церковных, счел нужным сказать в конце своего сочинения.

“Впрочем, мы должны сознаться, — говорит он, — что ограничения церковью участия народа в избрании пастырей не было совершенным и решительным уничтожением его. Православная церковь, отвергая протестантские понятия о правах народа в этом деле, чуждается и римско-католического воззрения на значение народа в избрании пастырей и не допускает таких крайностей. Ее канонические постановления запрещают только то, что действительно служит к нарушению основных прав иерархических, так что на ограничение участия народа в избрании пастырей надобно смотреть как на ограждение прав иерархов от незаконных притязаний народа. Она запретила только самому народу, или черни (ipsissima verba [64] ) избирать себе пастырей, устраняя тем его своеволие. Но нет ни одного канонического постановления ее, которым запрещалось бы совершенно то, что, по первоначальным обычаям церкви, составляло существенную вещь в участии народа при избрании пастырей, его свидетельство о лице избираемом и согласие. Разумный, чуждый противозаконных требований голос народа в этом деле всегда имел свою цену; насильно навязывать нежелаемых пастырей — не в духе Православной церкви, свободы, совести верующих. А из практики церковной мы видим немало случаев, когда при поставлении пастырей иерархи обращались к мнению народа и когда многие епископы получали кафедры по желанию общества, несмотря на ограничение участия его.

64

Наиподлиннейшие слова — Лат.

По обстоятельствам времени, по складу гражданской жизни церкви и другим подобным причинам для церкви не всегда бывает возможно призывать народ к каноническому участию при избрании пастырей, как, например, видим это в нашей отечественной церкви в настоящее время, но это показывает только то, что участие паствы в избрании пастырей не канонами церкви, но случайными обстоятельствами ограничивается, а эти обстоятельства, конечно, не зависят от церкви”.

Итак, основываясь на выводах автора книжки “Об участии паствы в делах церковных”, будем смелее верить в желаемое благоустройство нашей духовной администрации. Станем надеяться, что “случайные обстоятельства”, ограничившие участие паствы в делах церковных, пройдут, как проходит все случайное; что опасения “незаконных притязаний” со стороны общества станут невозможными и исчезнут, как исчезло с нашего языка слово чернь для обозначения народа. Что этому народу, любящему духовную беседу и знающему, что “неуча в попы не ставят”, можно дать духовных учителей, дорожащих истинными благами народа и способных очистить его от грубых суеверий, жестокосердия и других пороков, разъедающих основу семьи и общины; словом, дать ему излюбленных людей, которые названы “произведением любви своей паствы и средоточением этой любви”.

Скажем еще два слова в свою защиту. Слова эти идут столько же к нашим читателям, сколько и к нашим порицателям. Всякое обвинение нас в “официозности” — клевета, которая должна служить упреком недальновидности и легковерию тех, кто позволяет себе ее произносить, а что касается нашей зависимости, то мы действительно не считаем себя вправе быть независимыми от всех русских людей, которые мыслят, не стесняясь никакими несбыточными теориями, и которые, зная натуру русского человека, не ждут прока ни от каких форсированных маршей и не согласятся играть народным счастием. Мы уважаем всякое свободное мнение, но не ждем ничьих похвал, не свернем с нашей дороги из страха порицания и, с полным сознанием своей правоты и преданности русскому народу, пишем на нашем знамени: “des r'eformes toujours, des utopies jamais”. [65]

65

За реформы всегда, за утопии никогда — Франц.

ОБНОВЛЕННЫЙ “ВЕК”

С удовольствием мы прочли 1–6 и 7–8 №№ обновленного “Века”. В нем приняли участие лучшие петербургские литераторы. Мы уважаем всякое литературное направление, если только оно честно, верно и точно определено; а этим отличаются 1–6 номера “Века”. Все журналы имеют одну цель: благо всего народа и каждого лица в отдельности; расходятся только в средствах. Каждая партия хочет доказать верность и непогрешимость своих тенденций; но, по долгу справедливости, нисколько не должно посягать на свободное изложение мнений противной стороны. Чем определительнее и разумнее выражаются эти мнения, тем борьба делается интереснее и серьезнее; тем скорее можно ожидать благотворных последствий. Выходя из этой точки зрения и вообще не высказывая, по духу нашего журнала, нашу симпатию к тому или другому направлению, мы не можем не указать на то заметное сходство в способе ведения журнала, которое выразилось между “Веком” и “Днем”. “Век” сделался “Днем” Петербурга. Как “День” есть выражение направления одной из значительной партии Москвы, так и “Век” представляет собой орган одной из значительной партии Петербурга.

Полемика, возникшая в последнее время между петербургскими и московскими журналами, может значительно уяснить многие стороны наших общественных недугов и послужить к скорейшему сближению враждующих сторон. Эта мысль оправдывается поговоркой, если два умных человека спорят, то это значит, что они только не понимают друг друга.

<ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОДОЗРИТЕЛЬНОСТЬ И НЕДОСТАТОК САМОСТОЯТЕЛЬНЫХ МНЕНИЙ>

Общее недоверие друг к другу есть один из признаков упадка нравов. Крайняя подозрительность и склонность объяснять каждое движение своего ближнего порочными побуждениями и затаенными мыслями способны, в известных случаях, импонировать энергию деятелей и порождают вредное равнодушие к общественным интересам. Характер подозрительности почти всегда выражает собою характер подозревающих — характер среды или даже целого общества, целой нации. В русском обществе (в широком смысле этого слова) слепое доверие нередко идет об руку с самой болезненною и оскорбительною подозрительностью. Это можно заметить в самых разнообразных сферах русской жизни. У нас есть сумасшедший кредит в торговых сделках, и у нас же нет правильного кредита, способного поднять торговлю и расширить промышленность при посредстве бескапитальных рук. У нас запирают жен на замки в комнате, усыпанной пеплом, и у нас же, уходя на год, на два из дома, оставляют дома битую бабу без гроша денег и не сомневаются в ее верности. У нас

легко поверят болтовне прохожего солдатика, предрекающего какую-нибудь небесную или земную кару, и не верят тому, что вредно принуждать роженицу давиться своей косой. У нас, наконец, есть люди, которые не верят в Бога, а твердо уверены, что, если зачешется переносье, то кто-нибудь умрет. Смешная до безобразия смесь наивной доверчивости и безумной подозрительности до такой степени странны, что трудно решить: более ли доверчив или более подозрителен современный нам русский человек? Делая этот вопрос, мы прилагаем его к русскому человеку вообще безотносительно, ибо все многоречивые толки о совершенной оторванности от народа всех русских людей, не сморкающихся в руку и носящих в карманах носовые платки, еще не заставили нас уверовать в этот окончательный разрыв. Народные родовые черты слишком рельефно выступают, чтобы можно было не заметить живого сродства в характерах безалаберных бар и беспечных мужиков. Как простолюдин слепо верует в предсказания своего знахаря и беспечно ожидает сладкого исполнения этих предсказаний, так и иная московская аристократка, уповая на слова известной мадам Ленорман, ждет возвеличения своего имени в род и род. Как торжковские мещане не требуют никаких оснований для того, чтобы заподозрить человека в поджигательстве, и без суда ищут его погибели, так и некоторые столичные кружки бывают склонны заподозревать честных людей в злонамеренных покушениях против общества или против известной идеи, которою дорожит общество. Здесь общенародная черта слепой доверчивости, смешанной с безумною подозрительностью, выступает очень рельефно и показывает всю родственность характеров торжковских мещан, изловивших недавно мнимого поджигателя, с людьми иной сферы, стремящимися уловить некоторых общественных деятелей клеветами, касающимися их репутации. Не замолкли еще толки насчет известной заметки “Русского вестника”, написанной для издателя “Колокола”; не успели еще в обществе досыта натолковаться об уместности или неуместности этой заметки, — как в некоторых столичных кружках начали ходить рассказы о побуждениях, руководивших гг. Каткова и Леонтьева к открытому возражению публицисту того берега. Толки эти повторяются так часто, что они, вероятно, не новость для большинства наших петербургских читателей, а может быть, они не новость даже и для иногородних наших подписчиков и для самих лиц, которых они касаются. Мы перенесли несколько смешных упреков за то, что позволили себе рассуждать о народном говоре при бывших в Петербурге пожарах, и теперь, напомянув нашим недругам, что газета не только может, но даже должна прислушиваться к общественным толкам и отзываться на них, мы позволим себе заявить о толках, ходящих в некоторых общественных сферах, насчет побуждений к напечатанию в “Русском вестнике” заметки издателя “Колокола”.

В кружке людей, от которых можно было бы ожидать благоразумия и справедливости, говорят, что редактор “Русского вестника” поместил заметку против Герцена из личных видов. Это говорят, повторяем, люди, живущие в Петербурге, — люди не без некоторого образования и не без громадной претензии на политический смысл и развитие, и говорят с простодушной уверенностью. Предавая гласному позору эти бесстыдные толки, мы надеемся, что редактор “Русского вестника” не оскорбится нашим поступком. Г. Катков лицо общественное, и толки, которым он подвергается, достойны внимания не столько по отношению лично к нему, сколько по отношению к критическому смыслу некоторых общественных кружков.

Нам кажется, что заметка, написанная г. Катковым для издателей “Колокола”, — явление чисто последовательное. Имея перед собою всю литературную деятельность редактора “Русского вестника”, никто не имел повода удивляться появившимся в этом журнале возражениям против социалистского учения г. Герцена. Если бы “Русский вестник” согласился с основными положениями социалистского журнала, издаваемого в Лондоне Герценом и Огаревым, то он перестал бы быть “Русским вестником”, сделался бы неверным своему направлению, которое пользуется на Руси вовсе не таким малым сочувствием, как мерещится некоторым петербургским журналам, и, наконец, упал бы в общественном мнении у всех людей, уважающих характер и стойкость убеждений. Если статья против направлений “Колокола” клонится ко вреду интересов нашего общества, то как же прежние статьи “Русского вестника”, в которых, со дня начала этого издания, постоянно и неуклонно проводилась одна и та же идея, не признавались вредными для общественных интересов? Неужели идея эта стала вредною только с тех пор, как в ее духе стали относиться к имени Герцена? Неужели для нас дело в Герцене или в Каткове, а не в существе учения, проповедуемого их изданиями? А выходит, кажется, так. Мы не умели вникать в смысл статей вроде недавней статьи о прусских юнкерах, а сердились, если “Вестник” останавливал безобразные и недостойные намеки на синий картуз г. Громеки или указывал безрассудство “демонических натур” по поводу известного четвертака. Что же делают наши общественные кружки? Неужели они не замечают своей “умственной малости”, когда произносят недостойные клеветы и бессмысленные приговоры на своих общественных деятелей! Неужели они не замечают, что после громкого заявления о своей непочтительности к авторитетам они сами, более чем кто-нибудь, начинают служить не делу, а лицам? Поистине изумительное потемнение.

Несогласия и разномыслие сами по себе не страшны. Где есть мысль, там есть и разномыслие, а где есть разномыслие, там есть и спор — своего рода междоусобица. Но важен характер междоусобий. Как Корнелий Тацит сетует не на междоусобицы, а на то, что “характер междоусобий во времена Августа совершенно изменился и явно доказывал упадок народного духа. В народе погибло стремление к независимости. Прежде сражался он за общие права, теперь проливает кровь за личные интересы людей. Борьба между оптиматами и партией народа сохранила только имя, а на деле превратилась в борьбу между партиями Суллы и Мария, Помпея и Цесаря. Теперь уже не отдельные лица служат массам, а массы служат отдельным лицам. Народ сражается не за начала, исповедуемые Помпеем и Цесарем, а за самого Помпея и Цесаря”. То, что печалило великого историка в характере кровавых распрей Рима, печалит и нас, наблюдающих бескровные распри наших партизанов. Мы не можем не видеть, что они бьются за лица более, чем за начала, проповедуемые этими лицами, и с искренней печалью смотрим на безвременные признаки гниения в нашем обществе.

Дело не в том, что совершенно последовательные и понятные статьи “Русского вестника” истолковываются неблаговидными побуждениями со стороны главного редактора этого издания. Г. Катков выше этих гнусных подозрений, и они бессильны перед его твердой репутацией. Печальна очевидная неспособность некоторых кружков беспристрастно относиться к общественным явлениям, бесцеремонность в обращении с чужим именем и наглая поспешность обвинений. Кружки, способные выносить и питать эти качества, могут утешать себя тем, что они живо сохранили одну народную черту: смесь безграничного доверия с безграничною подозрительностью; но если эти почтенные качества сделаются преобладающими свойствами целого общества и если этому обществу статьи вроде заметки издателям “Колокола” будет довольно для заключения о продажности убеждений, — то можно само это общество поздравить с продажностью и с неспособностью уважать положение, в котором, по выражению Тацита, “отдельные лица служат массе, а не масса служит отдельным лицам”.