Статьи

Лесков Николай Семенович

Другое дело литературный талант г. Герцена. Просвещенная редакция “Русского вестника” не признает в Герцене замечательного таланта, а наше уважение к этой редакции не позволяет утверждать, что корень ее отрицания кроется в ином чувстве. Мы хотим думать, что почтенная редакция настолько уже овладела собою после заметки для издателя “Колокола”, что может относиться к нему без раздражения. С пристрастием и предубеждением правильно судить невозможно. Другая московская редакция, печатающая “интересную характеристику издателя “Колокола”” ведет дело гораздо тоньше и беспристрастнее. Она признает в Герцене серьезный беллетристический талант. В этом издании между прочим сказано: “Революция, как понимает ее г. Герцен, есть точно преставление света, новое небо и новая земля. В его взгляде на революцию нет ничего практического, ничего осуществимого, ничего ясного; он любуется ею, как артистическим произведением. Она живет в его голове, как жила Мадонна в голове Рафаэля. У г. Герцена это происходит не от равнодушия к судьбе людей, не от кровожадности, не от диких побуждений, а от ошибки, от горькой и ужасной ошибки, в которую другим образом, с противоположного конца, впал Гоголь, которому приснилось, что он апостол, призван не повести писать, а проповедовать слово Божие; г. Герцена постигло то же несчастие. Одаренный большим литературным талантом и неистощимым остроумием, он вообразил себе, что ему предлежит другое, не просто литературное поприще; что он, собственно, не литератор, а политик, политический деятель. Этой злополучной мысли мы одолжены всем тем политическим сумбуром, который читали в его заграничных изданиях. Конечно, они в глазах очень молодых людей, а также людей, ничего не знающих и ни о чем не думающих (это-то и есть самая почва),

имеют прелесть, с которой трудно бороться. Прелесть эта заключается именно в недостатке практического характера и идеальности стремлений. Г. Герцен не ходит по земле, потому что ходить не умеет, не умеет теперь, как не умел и тогда, когда жил в Москве. Это могут засвидетельствовать его бывшие друзья. Они еще живы. Кто из них не говорил сам, кто не слыхал отзывов покойного Грановского? Все отдавали справедливость таланту г. Герцена, его горячему сердцу, искренности его характера; но в то же время все повторяли в один голос, что он с практической стороной жизни незнаком, как ребенок, что он лишен всякого здравого понимания истории, что у него нет никакого политического смысла. Мы говорим не свое, мы передаем общее мнение бывших друзей г. Герцена, и в том числе покойного Грановского” (в политическом смысле которого уж, верно, не сомневается просвещенная редакция “Русского вестника”). Есть еще одно необыкновенно ясно обрисовывающее Герцена место в этой интересной характеристике: “Г. Герцен, во время своего пребывания в Москве, как ни тесно был связан с своими друзьями, как ни высоко стоял в их мнении по своему таланту, никогда не считался ни центром, ни главою кружка”. Г. Герцен не человек дела, как мы сказали; он не может ничего сгруппировать, организовать, направить; он только хлопочет о революции и артистически любит эти хлопоты. “Все любили его способ изложения мысли”, говорит далее московская газета, “и никто не имел доверия к ней самой. Тысячу раз приходилось слышать, что он был в ударе, и никто ни разу не сказал: А Герцен говорил дело”. В “Колоколе” г. Герцен тоже мил, едок, остроумен; но делового в его политических писаниях мы не встречали. Но как беллетрист, помилуйте нас, как же он не талант? А “Кто виноват?”, а “Капризы и раздумье”, а “Записки доктора Крупова”, да даже “Былое и думы”, — разве все это не талантом писано? Припомните-ка отзывы Белинского; всмотритесь в черты лица человека, читающего 14 лет назад написанные “Капризы и раздумье”, это “подцензурное” сочинение Герцена, лучше которого он едва ли написал что-нибудь без цензуры. Без таланта нельзя ни одной минуты властвовать над душою читателя. Белинский заметил, что Герцен все любит втиснуть в свою любимую рамку, — это правда; но кто же согласится с просвещенной редакцией “Русского вестника”, что у Искандера уж только и красоты, что “риторические движения слога, да прикрасы острословия”. Критический талант Белинского справедливо ставится очень высоко; редактор издания, в котором теперь помещаются характеристики Герцена, тоже человек с признанными критическими дарованиями: неужели они и мы с ними, а с нами и многие другие состоим в умственном помрачении насчет г. Герцена как литератора, и только одна редакция “Русского вестника” произносит правильную критическую оценку литературным способностям или таланту! Нам кажется, что почтенная редакция в своем критическом отзыве погрешает против истины, увлекаясь антипатиею к политическим стремлениям своего противника. Она как будто подчинилась методу одного из известных русских журналов, у которого, бывало, уж коли пошло отрицание, так валяй все сплошь. Зачем же так увлекаться?

Г. Катков, например, издевается над усилиями Герцена “исправлять человеческие мозги”. Насмешка прямо относится к “Запискам доктора Крупова”. Г. Каткову должно быть известно, что эти записки, напечатанные в “Современнике”, были одним из самых замечательных произведений литературы тогдашнего времени и, вместе с “Капризами и раздумьем”, произвели весьма благое влияние на общество. Они заставили многих и очень многих внимательнее взглянуть на наши нравы и подумать о “преготических затеях”, терзающих нашу семью и разъедающих общественное счастие. Кто из русских читателей не знает наизусть целых мест из этих сочинений, и на кого это знание не действовало благотворно? Г. Герцен умел влиять на нравы, он великий мастер бороться с “преготическими затеями”, и это, кажется, должно было бы составлять его литературную задачу, а он занялся политикою… Охоту уж такую к этому имеет. Но почем знать, чего не знаешь! Может быть, и наш “неисправимый социалист” когда-нибудь опять употребит свое талантливое перо на разработку тех вопросов, поднятие которых дало ему литературную известность, нимало не зависящую от “Колокола”. Мы даже позволяем себе думать, что это совсем не невозможно: ибо, несмотря на “пензенское подкрепление”, Искандер в 141 листе “Колокола” уже дает нотацию “Молодой России”. Тут предлагается “оставить революционную риторику и заняться делом”; “проповедывать народу не Фейербаха, не Бабефа, а понятную для него религию земли…” Уступка огромная и способная еще увеличиваться по мере того, как г. Герцен будет ближе узнавать, какую “религию земли” исповедует наш народ. Г. Герцен ведь решительно не знает, что думает народ и к чему он стремится. Просим же его хоть немножко поверить нам, что народ всеми мерами стремится достигнуть со временем поземельной собственности. Десятину, две, хоть осминничек, да лишь бы своего, лишь бы на выдел. Вот его религия земли. Не поверит нам г. Герцен, пусть спросит кого-нибудь из своих, только почестнее, то есть побеспристрастнее, а то ему все сочиняют. Мы не набиваемся к г. Герцену на доверие. Охотно верят только тому, чему приятно верить, а г. Герцену, конечно, не может быть приятно поверить, что народ желает понавозить свой собственный кусочек “стихии” и помаленьку раскупает ее. Мы пишем не для его огорчения, а для истины. Все равно, немножко раньше или немножко позже, г. Герцен должен же убедиться, и он убедится, что его много и очень много обманывали люди, которые сами не знают, чего хотят и на что надеются.

<ОБ УЧАСТИИ НАРОДА В ЦЕРКОВНЫХ ДЕЛАХ>

С — Петербург, пятница, 23-го марта 1862 г

В 1861 году в Петербурге издана небольшая книжечка “Об участии паствы в делах церковных”. [61] Книжечка эта имеет для нас очень большой интерес, но она прошла незамеченною, как не замечаются у нас обыкновенно многие произведения русской литературы, в которых не бросается в глаза повесничество наших известных журнальных шутов. Благодаря этим нигилистам, очень многим свидетелям совершающихся и ожидаемых реформ вовсе не знакомы самые интересные, но скромные труды, при помощи которых реформы перестали бы представляться утопиями, как скоро люди увидали бы, что реформы эти твердо опираются на народной и исторической почве. Но такой способ убеждения не в духе г. Чернышевского и tutti quanti, [62] а другие только отгрызаются от г. Чернышевского и забывают, что у общества есть и другие интересы. Простая, кажется, вещь: несостоятельность многих сторон римского права для нашего народа, а едва-едва кто-то надоумился рассказать это толком. Недавно еще, так сказать, на днях почти, присяжные российского происхождения представлялись пародиею учреждения присяжных, а теперь в “Русском вестнике” пишут апологии русскому делопроизводству допетровского периода, находят в нем и смысл, и силу, и больше справедливости, чем в том, которым ведаемся мы в наше просвещенное время. Сказали об этом толком, и общество прочло с удовольствием и поверило. Даже в Москве, где и до сих пор верят в существование Неаполитанского королевства и сохраняют его имя на почтовых ящиках, где стоят за всякую рутину и сохраняют извозчичьи “гитары”, на которых в крайних случаях ездят даже такие солидные писатели, каков, например, сам Феоктистов; даже и там, в этой беспардонной Москве, слово здравого убеждения имеет свой вес и не пропадает даром.

61

Извлечено из “Христианского чтения” за декабрь месяц 1861 г.

62

Всех таковых — Итал.

Но одними вопросами мы не хотим заниматься, считая их недостойными своего просвещенного внимания, и предпочитаем заниматься разъяснением значения наскучившего всем г. Чернышевского и его сподвижников, а другими боимся заняться, чтобы не испытать на себе силу едких острот близких или далеких русских публицистов. Конечно, мы сами можем свидетельствовать, что и близкие и далекие публицисты бывают иногда слишком скоры на обвинения

и падки до острого словца, в ущерб истине. Самые простые и ничтожные вещи заставляли их называть нас “официозною “Пчелою””, но мы это сносим, зная, что “на весь мир пирога не испечешь и на всякое чиханье не наздравствуешься”. Попрекать, кого бы то ни было, да еще из-за моря, дело очень легкое, и, если его производить с грациею далекого публициста, то оно даже выходит и очень эффектным. Едкие сопоставления, остроумные комбинации… ну, и хорошо. Жаль только, что все это не имеет никакого основания. Каждому могут сниться всякие сны, какие ему придут в голову; построить на этих снах свои предположения недостойно хорошего публициста, обязанного не шалить чужою репутациею и мерять свое оружие с оружием противника. Мы не “официозны” нисколько, ни на волосок, а зависимы столько, сколько зависимо всякое иное периодическое издание; даже мы зависим менее всех других суточных русских газет, и в этом нетрудно удостовериться и вблизи, и издалека. Повторяем, мы настолько независимы, что никогда не говорим того, чего не думаем, а то, что думаем, говорим так, как можем. Свободные от всякого официального влияния, мы старались освободить себя и от крепостной зависимости у деспотствующего либерализма “Современника”. Мы чтим авторитеты и не возводим на их места всяких гугнивых паясов; мы не считаем честным разрушать то, чего нечем заменить, а заботимся только о том, чтобы ничто не тормозило общественного развития и не мешало крепнуть народному сознанию и силе. Мы, не хвастаясь и не увлекаясь, говорим, что мы знаем наш народ; из его собственных слов помним, чт ему нужно, и хлопочем за всякую из его нужд, как бы она ни казалась мелочною пишущим бесплодные рассуждения “о материях важных”. Мы знаем народ, который журавля в небе предпочитает синице в руках, и не морочим его ни журавлем, ни иною большой птицей в небе. Может быть, многие из тех, перед кем лежит сегодняшний нумер, не в наших только столбцах читали о нуждах нашего народа. Мы тоже читали все написанное по этому вопросу с большим вниманием и с истинным удовольствием. К сказанному нам прибавлять нечего; но мы хотим указать еще одну народную нужду, о которой знатоки нашей народности говорить не намерены.

Уважая человеческую свободу во всех ее проявлениях, мы не имеем никакой мысли увлекать народ в ту или другую сторону. Мы убеждены, что истинный либерализм должен способствовать всестороннему народному развитию тем путем, которым народ наиболее склонен идти. Такой путь всегда верен, и пренебрегать им по личным отношениям, стыдно; это значит под видом народных интересов гоняться за собственными симпатиями. Есть люди, уверенные, что русский народ по преимуществу материалист. Мы сожалеем о людях с таким убеждением, но не упрекаем их: они не виноваты в недостатке способности смотреть на вещи без предвзятых понятий. Нам, напротив, кажется, что русский народ любит жить в сфере чудесного и живет в области идей, ищет разрешения духовных задач, поставленных его внутренним миром. Он постоянно стремится к богопознанию и уяснению себе истин господствующего вероучения. История земной жизни Христа и святых, чтимых церковью, составляет самое любимое чтение русского народа; все другие книги пока еще мало интересуют его. Народники, знающие все, кроме своего незнания, могут поверить это в воскресных школах и в книжных лавках, где продаются книги духовного содержания. Отсюда мы приходим к заключению, что нужно содействовать народному развитию, давая ему возможность удовлетворять своим чистым наклонностям и помогать ему сделаться христианином, ибо он этого хочет и это ему полезно.

В этих целях мы позволяем себе поговорить сегодня о церкви и о лицах, обязанных содействовать развитию народа в духе христианского учения. В литературе давно идет речь о необходимости коренных реформ в образовании юношества, готовящегося быть служителями церкви, и об исправлении законов внутренней администрации по духовному ведомству.

В известной среде нашего общества, не проникнутой идеями нигилизма и не помешанной на tabula rasa, [63] в самой здоровой и самой честной среде толки об этом раздаются еще сильнее, чем в литературе. Наконец сама духовная журналистика, в двух наиболее почтенных своих органах (“Православное обозрение” и “Дух христианина”), сливает свой голос с голосом общества, желающего приведения нашего духовенства в то положение, в котором оно получит право на всеобщую любовь и сочувствие.

63

Чистая доска — Лат.

Наше духовенство представляет собою совершенно отдельную корпорацию, между им и народом нет никакой солидарности, и оттого между духовенством и обществом потерялась духовная связь, соединявшая их в давнопрошедшее время. Средств к сближению духовных лиц с нуждающимся в них народом предложено очень немного, да и те нисколько не опираются на исторической почве, а потому, имея в виду время и порядки, при которых в древней церкви связь народа с духовенством была крепка и надежна, мы, вместо всяких рассуждений, обратимся прямо к этому времени и к его порядкам. Вот как они описаны в названной выше книге:

“Осмотрительность должна побуждать правителей церкви обращаться при избрании пастырей к самому народу, избирать их из его среды и при его содействии.

Самому обществу, среди которого живет избираемый, более известны и личные качества его, и вся частная жизнь, нежели посторонним лицам. Потому общественное мнение могло служить для иерархов лучшим пособием при избрании достойного пастыря. Народ мог высказать перед ним все, что знал о достоинстве того или другого избираемого лица, о его личных качествах, о его образе жизни, и по его голосу иерархи могли безошибочнее и вернее совершать избрание, чем по одному собственному усмотрению”. Даже “когда пастыри церкви избирались из клира и самим клиром, голос народа не оставался без значения. Избранных клиром представляли народу и спрашивали у него мнения, чтобы все общество могло засвидетельствовать иерарху о их достоинстве. Иногда составлялись по этому случаю формальные акты, в которых свидетельство избирателей скреплялось их подписом, чтобы после никто не мог отпереться от своего свидетельства и согласия на избрание. Если кто-либо из народа свидетельствовал против достоинства представляемого (клиром) лица, то его обвинения рассматривались и поверялись перед целым собранием. Такая подача голосов называлась балотировкою.

При таком порядке дел трудно было неблагонамеренной клевете помрачить достоинство лиц избираемых и через то воспрепятствовать им быть полезным церкви; трудно было в стадо Христово вторгнуться и волкам, ходящим в одежде агнчей.

Участие народа в избрании пастырей, сверх того, что оно давало ручательство о их достоинстве и способностях, должно было считаться особенно важным в том отношении, что оно должно было служить залогом теснейшей нравственной связи пастырей с паствою. Естественно, что избранный по единодушному желанию всего общества пастырь становился как бы произведением любви своей паствы и средоточием этой любви. Любовь народа избирает доброго пастыря, она же будет и окружать его всегда, будет поддерживать его и тем содействовать плодотворности его пастырского служения.

Уважение к такому нравственному отношению пастыря к пасомым было главным основанием того, что при избрании пастырей иерархи обращались к народу и требовали его согласия. Оставлять без внимания такое указание народное, конечно, значило бы лишать пастыря благих плодов его спасительного служения.

В постановлениях апостольских говорится даже, что епископом должен быть поставлен тот, кто беспорочен и избран всем народом. Многие соборные правила предполагают этот обычай как существовавший в практике церковной и притом как не противный правилам церкви. Примеров таких избраний, совершившихся народом, в истории церковной довольно. Итак, каким бы образом ни выражалось участие общества в деле избрания пастырей, каким бы образом ни проявлялось его свидетельство о избираемом, предварительно или после предложенного ему избрания епископами, во всяком случае, церковь смотрела на голос общества как на одно из лучших средств, находящихся в руках человека. Но указание еще не дает делу решительного суда, точно так же, как показание свидетелей перед судом не есть окончательный суд, хотя суд на них основывается. Право постановить решительный суд о избрании всегда принадлежал иерархам. Бывали, однако, случаи, когда требования народа одерживали верх над мнением епископов. Пользуясь правом участвовать в избрании пастырей, народ в некоторых местах насильно требовал от епископов поставления избранному лицу, и епископы принуждены были уступать воле народа. Или, как иногда случалось, народ не соглашался принять уже избранного ему пастыря, и епископы уже не назначали ему такого пастыря. В подобных случаях снисхождение иерархов к требованиям народа, основываясь на высшем, основном законе — любви, было в то же время благоразумною и спасительною мерою, которою мог сохраниться мир в церкви и предотвращаться гибельный раздор в ней”.