Статьи

Лесков Николай Семенович

Но как ни была ужасна вся история с “Кулакиадою”, Бобров, конечно, все-таки помирился с совершившимся фактом и простил его, но сказал при том Рылееву назидательную речь, что литература вещь дрянная и что занятия ею никого не приводят к счастию.

Собственно же для Рылеева, говорят, будто старик высказал это в такой форме, что она имела соотношение с последнею судьбою покойного поэта, которого добрый Бобров ласкал и особенно любил, как умного и бойкого кадета.

“Последний архимандрит”, который не ладил с генералом Муравьевым и однажды заставил его замолчать, был архимандрит Ириней, впоследствии епископ, архиерействовавший в Сибири и перессорившийся там с гражданскими властями, а потом скончавшийся в помрачении рассудка.

Впервые напечатано в “Историческом ветнике”, 1885 г., № 1, под заглавием: “Один из трех праведников. (К портрету Андрея Петровича Боброва)”.

<ПРОЕКТ УСТАВА ЗЕМСКИХ УЧРЕЖДЕНИЙ>

С.-Петербург, пятница, 2-го августа 1863 г

Мы

откровенно высказали мнение свое о проекте устава земских учреждений, составленном министерством внутренних дел и находящемся ныне на рассмотрении государственного совета. Нам проект этот нравится; но люди, как водится и как следует тому быть, не все одинаково с нами смотрят на него. Так, например, по мнению “Московских ведомостей”, следовало бы передать местное управление одному сословию землевладельцев, как единственному способному общественному элементу взять управление в свои руки и обойтись без канцелярской опеки. В подтверждение своего мнения “Московские ведомости”, в № 162-м, говорят между прочим следующее: “Для примера возьмем не крестьян, между которыми волостные писаря пользуются такою бесспорною властью, — возьмем самый высший класс людей, не принадлежащих к классу землевладельческому или помещичьему. Пусть каждый купец скажет, могут ли купцы заведывать общественными делами, не подчиняясь влиянию канцелярий. Тут говорит не теория, а практика, самая осязательная. Приказный порядок господствует во всех присутственных местах, где заседают купцы. Выборные люди совершенно подчиняются секретарям, которым становится тем удобнее действовать, что они действуют за спиной присутствующих. Обвинять ли в этом наше купечество? Прогрессисты (?), пожалуй, припишут все это невежественности нашего купечества. Но эти невежественные люди довольно хорошо умеют заведывать своими торговыми делами, которые труднее и сложнее большей части общественных дел. Тут дело, стало быть, не в одной невежественности”. “Московские ведомости”, говоря это, слышат звон, да не знают, откуда он. Не только наше купечество и наши селяне, но и наше помещичье сословие, в заведывании общественными делами, всегда подчинились влиянию канцелярий; но ведь это потому, что таков уж был у нас порядок вещей, и его-то устранить имеет в виду проект министерства внутренних дел. Поэтому, вместо того, чтоб так или иначе противодействовать такой благой цели, и притом достигаемой вполне рациональными средствами, следует, нам кажется, благодарить тех государственных деятелей, которые заботятся и хлопочут, чтоб заменить отживший и несостоятельный порядок вещей новым, лучшим. Мы сами не из тех прогрессистов, которых, должно быть, разумеют “Московские ведомости”, и потому удивляемся поверхностности довода “Московских ведомостей”. Неужели они не подозревают, что подобный довод ничем не лучше известного довода крепостников, утверждавших, будто наши крестьяне должны оставаться в крепостном состоянии, ибо не созрели для освобождения.

Но, кроме вышеприведенного, есть еще и другой довод у “Московских ведомостей” против всесословного участия в управлении земскими делами. “Представим себе, — говорят они, — местное собрание, все равно — губернское ли или уездное, составленное так, как все классы населения представлены в нем соразмерно своей численности и платимым ими податям. Почему бы, кажется, не представить такому собранию того влияния на раскладку земских повинностей, которое предоставляется земским собраниям по проекту устава земских учреждений? А между тем, если мы не ошибаемся, это было бы крайне неудобно и повело бы к бесчисленным жалобам и процессам. В подтверждение этих опасений, мы можем указать на официальную записку одного из наших высших сановников, вызванную этим самым проектом и излагающую неудобства раскладки повинностей, производимой земскими учреждениями не на основании точных определений закона, и т. д.”.

“Московские ведомости” опять ошибаются, хотя в основании их довода лежит и верная мысль, а именно: необходимость устранения произвола в основаниях раскладки повинностей. Но разве такое устранение достижимее при участии одного, нежели при участии всех сословий в земском хозяйстве? Потому-то, между прочим, и хорош проект устава земских учреждений, что осуществление его послужит к устранению подобного произвола. Это именно потому, что он не сочиняет, не выдумывает новых законов и элементов для русской земли, а дает возможность жить и развиваться всем тем, которые одарены жизнию и имеют будущность. Составители этого проекта не опасаются неправды в раскладке земских повинностей, если в ней будут участвовать все сословия, и не опасаются именно потому, что более рассчитывают, и, конечно, весьма основательно, на здравый смысл русских сословий, нежели на какие-либо теории, которые требуют насильственных регламентации для жизни и настаивают на поставление преград ее правильному течению и естественному развитию. Мы не имеем притязания на дар пророчества; но если дважды два — четыре потому, что дважды один — два, и если на этом основании можно смело утверждать, что дважды три — шесть и т. п., то так же смело можно утверждать и предсказывать, что действие земских учреждений, по проекту министерства внутренних дел, не только не затруднит дела раскладки земских повинностей, но еще послужит к улучшению состояния наших государственных финансов. Это по той же причине, по которой и освобождение крестьян не причиняет, а уменьшает наши финансовые затруднения, которые без него были бы значительнее.

<ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД>

С.-Петербург, вторник, 19-го июня 1862 года

Пятьдесят лет тому назад, 12-го июня, переправлялась через Неман и вступала на русскую землю грозная и огромная армия, предводимая

первым полководцем в мире. Все обещало успех Наполеону: соединенные силы романских и германских племен напирали на одинокую, оставшуюся без друзей и союзников страну; Запад шел, с полными надеждами победы, на унижение и гибель славянского Востока. Храброе и преданное войско наше не в силах было заслонить родную землю и с горькою скорбью, покоряясь необходимости, оставляло открытым путь врагу; он подвигался, захватывал целые области, сокрушал все попытки сопротивления, проник до самого центра страны, стал в ее сердце и думал уже предписывать тяжкие условия позорного мира.

Но скоро рассеялись гордые надежды, скоро увидели все, что спор идет не с одряхлевшим и потерявшим чувство национальности и чести народом; что дело идет не о сшибках армий, не о баталиях с тонкостями стратегии и тактики, не о талантах вождей и генералов. Нет! нашествие встретило отпор силы необъятной, немерянной и несчитанной, невидимой и неуловимой, но вездесущей — отпор народа! Этот отпор, дикий, отчаянный, беспорядочный и беспощадный, имел в себе что-то стихийное, подобно своему союзнику — морозу. Народ жег жилища, истреблял запасы, уходил в леса и болота, прятал там семьи и имущество, соединялся в неустроенные толпы и шайки, подстерегал врага, ловил его, где только можно и истреблял, где и как мог, с ожесточением, как зверя; гибнул сам, но не слабел, не пугался. Все было забыто или оставлено до времени; одно помнилось, одним жилось: прогнать, истребить врага! Ни соблазны и льстивые обещания неприятеля, ни угрозы и истязания не могли сбить народ с этого пути, вынуть у него топор из рук. “Каторжника, который за рубль согласится на убийство, мы не могли бы миллионами подкупить на измену”, — говорит один из французских писателей этой эпохи.

Наполеон в 12-м году побежден был не войском, а стихиями, говорит Сегюр. Да, стихиями, и первая и главная из этих стихий — русский народ. Действительно, трудно какой бы то ни было армии бороться со стихиею — народом.

Двести лет без перерыву дремавшее земство русское, закрытое ото всех взоров толстою корою бюрократии и крепостного состояния, словно исчезнувшее с лица земли, встает в решительные минуты двенадцатого года, расправляет оцепеневшие свои члены и, на диво всему миру, свидетельствует о своей жизни и силе.

И так дико, так странно было это явление для публики, для образованных классов, что они затруднились верить ему, а еще более признать его. Что народная война? Важность в войске, в главнокомандующем; даже опыт 1814 года, в котором, без народа, оказалось бессильно войско и гениальный вождь его, — не разубедил этих отрицателей народа. Сама благородная и самоотверженная армия двенадцатого года, показавшая себя столь достойною чести быть частию великого народа, не вдруг признала народную войну: не верила ей, ее силе: хотела взять все дело на себя. С какой-то застенчивостию, чуть не робостию оправдывается русский главный штаб в 12-м году на жалобы неприятельских генералов, изъявляющих удивление и претензии, что война идет не так, как водится “в образованных странах”, что “шайки разбойников” жгут жилища и хлеб, вырезывают отряды, не признают парламентеров, наносят вред мирным жителям и подвергают себя всей строгости военно-полевых законов, одним словом, не признают ни Гуго Гроция, ни Ваттеля и никаких прав и отношений, установленных между parties bellig'erantes. [82] Военное начальство русской армии всегда отрекалось от всякой солидарности с этими фактами, с этими exc'es, [83] и обещалось, сколько возможно, прекращать их. Официальные документы того времени, тогдашняя и последующая литература точно так же не признали народной войны; наивно и жеманно старались они уверить Европу, что пожар Москвы есть результат пьянства и дебоша французских солдат, а не славный и вечно памятный подвиг русской земли. Немало усилий стоило Европе уверить нас, что сожжение Москвы русскими есть одно из величайших патриотических дел в истории.

82

Воюющими сторонами (франц.).

83

Эксцессами (франц.)

Пятьдесят лет прошло от “вечной памяти денадцатого года”; многое разъяснилось и растолковалось. Военно-историческая критика раскрыла нам, что не диспозиции, эволюции и маневры войск могли в 12-м году спасти Русь. Пора признать, что в 1812 году, как и в 1612 году, русская земля спасена русским народом; что армии в 1812 году были точками опоры, живыми укреплениями для народной, везде разливавшейся и везде действовавшей силы.

Всякому свое: благородно и честно исполнили свое дело в ту эпоху войска; но двенадцатый год принадлежит народу, его силе.

Что же затем? Что сделал разбуженный и поднявшийся гигант, истребив и изгнав врага, спавши государство; что взял на свою часть в дележе политической и материальной добычи, оставшейся наследием побежденной революции и низвергнутого завоевателя? Ничего и ничего! Он только показал миру, что за сила в его мышцах, что за энергия в немногих убеждениях и чувствах его, и когда эти убеждения были отстояны, эти чувства перестали быть тревожными, — он успокоился и опять залег, опять заснул…

Не пускаясь в рассуждения, заявляем только факт — тот факт, что русский народ есть сила, сила огромная, живая и самостоятельная, повинующаяся не людям или партиям, а началам. Эти начала можно изучать и слушаться их; но не изменять их. Попытки по-своему сделать народный быт будут без пользы и без успеха, какой бы характер они не носили: монголо-татарский ли, англо-доктринерский, или доморощенно-социалистский.