Статьи
Шрифт:
Между тем бабка Степанида, обученная уже, как давать действительное крещение слабым детям, берется за Настасью, тащит ее в баню, поит ее там водкою, парит и едва дотаскивает домой, где с несчастной бабой начинается жестокая лихорадка. На этом автор кончает свой рассказ и, поставив многоточие, начинает приличное наставление читателям. Судя по духу этого наставления, мы вправе полагать, что рассказ назначен собственно для поселян, ибо для всех других классов такие поучения совершенно лишние. Словом, это одна из тех книжек, которые, по чьему-то удачному выражению, пишутся “для неграмотного народа”.
Что же хотел сказать автор своим рассказом для неграмотного народа и к кому он обращал свою речь? Неграмотный народ, к быту которого обращается автор, разумеется, никогда не узнает об этом новом произведении российской словесности, а ученики сельских и воскресных школ могут его прочесть и могут из него узнать, что женщине позволительно приобщаться прежде, чем пройдет год со дня ее свадьбы, что беременной можно есть в пост скоромь, что
89
Всех других такого же рода — Итал.
Что же касается самого таланта нового беллетриста, то… мы не видим в нем ровно никакого беллетристического таланта. Г. Гумилевский, как лицо просвещенное, не должен оскорбляться нашим откровенным мнением, которое мы и выражаем, желая указать г. Гумилевскому на его настоящую дорогу. Г. Гумилевский, как один из редакторов “Духа христианина”, журнала, к которому мы не один раз имели случай относиться с благодарностью за встречающиеся там прекрасные бытовые статьи, написал несколько интересных изысканий о быте сельского духовенства, об участии женщин в делах христианского служения человечеству, о значении братства и т. п., статьи этого рода, кажется, и должны быть предметом занятий автора “Анастасьи”. Если же он чувствует влечение к беллетристическому роду литературы (который ему, судя по настоящему рассказу, не дается), или если, по его соображениям, эта форма удобнее для достижения несомненно похвальных и честных стремлений г. Гумилевского, то… мы позволили бы себе в таком случае посоветовать ему почитать г. Успенского и других наших нынешних рассказчиков, перед рассказами которых произведение г. Гумилевского — то же самое, что “Алексис, или домик в лесу” перед лучшим произведением Тургенева. Для всякого рассказа нужно хоть немножко быть художником или по крайней мере хоть иметь навык вроде того, с которым пробивается г. Ольга Н., а иначе и повести и рассказы будут падать в Лету, готовую выступить из берегов от запрудившего ее хлама российской словесности.
РИЖСКИМ БЕСПОПОВЦАМ
Прошу вас дать место следующим строкам, необходимым для разъяснения недоразумений, возникших в обществе рижских староверов-беспоповцев.
В ноябрьской книжке журнала “Библиотека для чтения”, в статье “С людьми древлего благочестия”, я назвал рижских беспоповцев староверами поморского согласия, тогда как некоторым из них кажется, что они староверы согласия федосеевского. Эти “некоторые” сочли себя крайне обиженными и убедили темную массу Рогожной улицы не признавать своими староверов, которые были со мною знакомы во время моего пребывания в Риге нынешним летом.
Объясняюсь: федосеевцы отличаются от поморцев главным образом тем, что они не молят Бога за царя и за власть и не приемлют браков. Рижские же староверы Московского форштата молятся за царя, читают 19-ю кафизьму псалтири, пропускаемую федосеевцами; поют тропарь: “Спаси, Господи, люди своя” по-поморски (то есть победы царю нашему даруй) и брачатся в моленной с благословением родителей
Теперь пусть эта община сама решит, что она такое, а ни я, ни мои знакомые рижские староверы не виноваты, что рижская община сама не знает, какого она держится толка. В этом виновато одно ее собственное невежество.
РОССИЙСКИЕ ГОВОРИЛЬНИ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ
(Опыт оценки нашей свободной коллективно-гражданской деятельности)
“Молод месяц не всю ночь светит”.
“А наши старички? Как их возьмет задор,
Засудят о делах, — что слово — приговор.
Ведь столбовые все: в ус никому не дуют,
И о правительстве иной раз так толкуют,
Что если б кто подслушал их — беда!
Не то, чтоб новизны вводили, — никогда!
Спаси нас Боже! Нет! А придерутся
К тому, к сему, а чаще ни к чему,
Поспорят, пошумят — и разойдутся”.
Есть в народе погудка, что идет мужик со сходки, а другие мужики его и спрашивают: “Откуда, брат, ползешь?”
— Со сходки, — говорит.
— Что ж там на сходке делали?
— Ничего, — говорит, — побрехали безделицу, да и ко дворам.
— Что ж в том толку, что брехать-то сходитесь? — опять добиваются.
— А то, — говорит, — и толку, что на людях выбрешешься, домой меньше брехни принесешь.
Погудка эта, может быть, не совсем справедлива, и назад тому один годочек ее даже небезопасно было рассказать в печати, потому что назад тому один годочек в литературе свирепствовало эпидемическое помрачение, которым беспрестанно заболевали все, и поэт Клубничкин, то ездивший горшенею на нессудливом боярине, то валявшийся в перинах с молодой княжной, и бурнопламенный Громека, сладострастно занывавший от волнения, охватившего его душу при чтении знаменитой книги профессора Лешкова, и даже сердитый внутренний обозреватель “Современника”, резко объявивший, что у него по некоторым вопросам нет солидарности с высоким направлением благороднейших из людей (как обозначают в некоторых кружках всех лицедействующих в названном достопочтенном издании).
Теперь ушло это время; теперь Клубничкин стал стыд знать и уже не вопит во все горло:
Дайте мне женщину,
Женщину с черной косой!
Теперь он присяжный зоил, и в его теперешних песнях редактор Пятковский, говорят, уж подслушал несколько новых гражданских мотивов. Громека, отделавшись и от “бомб отрицания” и от “киевских волнений”, самым аккуратным образом вписывает в “Современную хронику России” все новые переводы по части естествознания и истории, представляя таким образом в этой хронике, так сказать, и библиографический конспект переводно-издательской деятельности в России, и историю своей собственной цивилизации. Даже внутренний обозреватель “Современника” как будто уж менее раздражителен, чему, вероятно, много способствовали “свежий воздух полей и говор простого народа”. Мужики люди ли? Следует ли мужиков учить грамоте, или у них следует чему-нибудь поучиться? и тому подобные затруднительные вопросы, поднимавшие некогда желчь почтенного литератора, нынче его словно как будто поослобонили, или сам он махнул на них рукой, проговоря: “Ну вас совсем к лешему! Буду лучше солидарничать. Тут, по крайности, никаких результатов быть не может; тут хоть ты и проврешься, все же тыкать тебе в очи нечем будет”. Теперь, напившись хорошенького чайку, другой литератор стал заниматься анализом совещательного смысла народа, литератор, в некотором роде неприкосновенный и слишком гордый для того, чтобы чем-нибудь обидеться, да еще Иван Сергеевич Аксаков, который по беспредельному своему прямодушию и благодушию тоже не рассердится за приведенную погудку, ибо он давно решил, что западная пыль, стремящаяся к нам по волнам Финского залива, ослепила глаза питерщиков, и они никак не могут рассмотреть зеленых изумрудов в черноземной грязи родимых полей.
Теперь, пользуясь столь безмятежным положением вопроса о смысле совещательных собраний у народа, мы, кажется, ничем не рискуем, рассказав эту погудку, с которой нам пришлось начать свою заметочку о деятельности известнейших из наших говорилен.
Мы высказали о них свое мнение весною, когда они блистательною пустотою закончили свой прошлогодний сезон, и считаем своею обязанностью, не утомляя читателей, сообщить им, насколько наши говорильни с открытием нынешнего сезона изменились к лучшему или к худшему.
1) Экономическая большая говорильня (Вольно-экономическое общество), как огромный стоячий пруд, вечно покрыто тою же сплошною тиною, которая уже так стара, что невозможно определить глазомером, насколько каждый год густеет эта тина и мельчает ли днище стоячих вод, ее выделяющих. Здесь ни одной рациональной перемены, даже ни одной попытки к реформе: все довольны сами собою, и мы ими очень довольны, потому что это люди благовоспитанные, — знают, что они ничего не делают, по крайней мере и не шумят, не крутятся как куклы на ниточках, а положительно, капитально, с чисто московской солидностью не только ничего не делают, но и ничего не хотят делать. — Положительно хорошие люди.