Статуи никогда не смеются
Шрифт:
«Ага, вот зачем он позвал меня», — вздрогнул Молнар.
— По-видимому, из-за того, что вы противитесь сборке станков. — Он заговорил, словно на митинге: — «Плохо, что барон держит машины в разобранном виде. Надо сейчас же собрать их, ведь нищета все больше растет». — Он махнул рукой. — Короче, здесь повторяется судьба всех революций. Нищете нужны искупители. Толпа нуждается в паллиативах.
— На этот раз, кажется, расплачиваться придется мне.
— Но это же ребячество!
Вольман встал и начал медленно ходить по комнате; толстый пушистый ковер поглощал звук его шагов. Молнар исподтишка следил за ним. Барон казался удивительно молодым и стройным в узком
— Ведь еще совсем недавно мы над всем смеялись. Мы с пренебрежением относились и к профсоюзу и к партии. Между прочим, я думаю, что именно в этом и заключается драма нашего общества: никто не принял их всерьез, а они, эти хамы, окрепли, отъелись. Я и теперь их не боюсь, но меня беспокоит то, что я наталкиваюсь на них на каждом шагу. Я вам скажу откровенно: я не буду собирать эти станки. Где я должен собирать их? Это значило бы достраивать новый цех. Вкладывать деньги? Пока еще я владелец и могу сам распоряжаться своими деньгами. — Он усмехнулся. — Вы думаете, я не знаю о судьбе крупных собственников в России?
— У нас другие условия, — попытался успокоить его Молнар.
— Вы великолепно знаете, что это не так.
Молнар вздохнул, потом сказал искренне:
— Да, может быть, вы и правы. Мы тащим за собой некие невидимые цепи. Вы ведь знаете лозунг: «У нас есть своя политическая линия! Наша линия — это линия Маркса!»
— Оставим в покое Маркса.
— Невозможно, — назидательным тоном сказал Молнар. — Это невозможно. К истории ничего нельзя добавить, из нее ничего нельзя вычеркнуть. — Он задумался. — Но многое можно было бы скрыть! Видите ли, если бы мы могли бороться открыто, было бы совсем другое дело.
Вольман в упор посмотрел на него.
— А проблема станков? Я повторяю: я не желаю ничего вкладывать, ни одного лея, в это старое железо. — Он вдруг остановился и с искренним любопытством спросил: — Но в конце концов вы-то что думаете о станках?
Молнар схватил трость и поднялся.
— Речь идет не только об этих проклятых станках, простите меня, господин барон. Коммунисты все превращают в политику. Агитация, господин барон. Вы не замечаете этого?
— Нет, — сказал Вольман, все больше нервничая, — но я начинаю восхищаться ими. Они смотрят на вещи ясно, умеют добиваться своих целей, Молнар. Коммунисты — очень странные люди.
— Одно говорят, а другое делают, — презрительно бросил Молнар. — Твердят о сборке станков, а сами, вероятно, только и хотят настроить рабочих против вас. Я знаю эти методы. Но, видите ли, господин барон, откровенно говоря, я один не могу сопротивляться. Это очень деликатный вопрос.
— Тем более, когда есть риск, что даже рабочие из социал-демократической партии не встанут на вашу сторону. Да разве только рабочие? Ваш Тодор пользуется большим доверием у масс, чем вы. Но оставим это. Мое мнение о сборке станков вы, конечно, знаете.
Молнар вопросительно посмотрел на него.
— В конце концов, если монтировать эти станки, продукция увеличится. Кто выиграет? Я, владелец. — Он закурил сигару, медленно, лениво затянулся. — Таким образом, коммунистическая партия практически борется за мои интересы. Я думаю, все, о чем я говорю, достаточно ясно… естественно, чтобы вы выступали против моих интересов.
— Так, — пробормотал Молнар и откинулся в кресле.
Они посмотрели друг другу в глаза.
— Следовало бы еще кое-что добавить. Я говорю искренне. Подумайте: если вы заставите меня собрать станки, то для покрытия убытков я запишу расходы на счет управления. Это значит, что возрастет себестоимость продукции. Ну, а крестьяне только и ждут, —
— Благодаря вам мне стало гораздо легче сказать все, что я хотел, — важно произнес Молнар. И он заговорил медленно, убежденно, подчеркивая отдельные слова: — Я представляю пролетарскую партию, и наши интересы, господин барон, противоположны. Я не хотел прямо говорить вам этого, чтобы не оскорбить вас. Но, конечно, сборка станков — в интересах хозяина, капиталиста. А мы ожесточенно боремся против интересов капиталистов. — По его губам пробежала легкая тень улыбки. — Я предпочел бы не говорить об этом, потому что, независимо от политических проблем, вы оказали мне честь своей дружбой.
— Благодарю вас, Молнар.
Они больше ни о чем не беседовали. Молнар чувствовал себя утомленным.
— Уже поздно, — вздохнул он. — Пора идти.
— Я дам вам машину, идет дождь.
— Спасибо.
Казалось, Молнар вот-вот уснет, глаза у него слипались. Вольман встал, чтобы помочь ему. Они простились. Оба чувствовали какую-то неловкость.
Вольман прислушался к глухому фырканью машины, потом подошел к столику в углу комнаты и снял телефонную трубку. Набрал номер.
— Это ты, Анна? Да, да… Ты растопила камин? Должно быть, красиво горит… Нет, не то. Я думал о тебе… Если ты хочешь… Все-таки я, пожалуй, не приду… Я очень устал, расстроен… Да, вероятно, старость.
5
Дома Молнар снял галоши и туфли и прошел на цыпочках, чтобы не разбудить Маргарету. Он хотел просмотреть раздел Португалии, чтобы найти подходящее место для серии Os Lusiadas. Ему не терпелось насладиться своим новым приобретением, и он не мог отложить это на завтра. А Маргарета не позволила бы ему портить глаза при слабом свете настольной лампы. Еще в машине он представлял себе, как склонится над одонтометром, проверит зубцы, потом сверит данные с указанием каталога Цумштейна. До сих пор он ни разу не видел эту знаменитую серию в оригинале, но он знал каждую входящую в нее марку по альбому Шаубека в издании Люкке. Поэтому он хотел сейчас же увидеть своими глазами первую марку из серии с гербом Камоэнса (морской конь), чтобы удостовериться, что она действительно отпечатана на ручном станке и что этот лазурный цвет, о котором он столько слышал, действительно так восхитителен, как его описывал Хантермюль.
Он присел к столу, не снимая пальто. Разложил марки, потом, чтобы продлить удовольствие, спрятал их под старую промокательную бумагу и стал вынимать по очереди. Глядя на первую марку, он вспомнил, как читал в специальной литературе о том, что цена марки напечатана в правам углу черной краской. Да, на первой марке цена была указана черными цифрами «2 centavos»[15], совсем рядом с надписью «Cam~oes em Ceuta»[16].
Когда Молнар проверил последнюю марку и положил ее на отведенное ей место, был пятый час. Он устал, но не жалел об этом: он знал, что все равно не уснет, что в полудремоте он будет видеть себя рядом с Камоэнсом, преодолевающим опасности ради спасения «Лузиад».