Статуи никогда не смеются

Мунтяну Франчиск

— Я пришел по очень важному делу.

— У тебя всегда важные дела.

— Не у меня, а у прядильщиков. Черт его знает почему, но все вопросы, которые они поднимают, важны для фабрики.

— Ну, а сейчас что?

— Ты знаешь, к нам прибыл транспорт с хлопком.

— Это я устроил.

— Не ты, но это не важно. Нужно нажать на сборку станков. Если в уездном комитете решат этот вопрос положительно, нам будет легче бороться. Понимаешь…

— Понимаю. Я запишу, и на первом же заседании бюро мы обсудим. Хорошо?

— Хорошо, товарищ Бэрбуц.

Глава XII

1

Бэрбуцу

было жарко, он снял берет и сунул его в карман. Только что прошел дождь, и в дрожащем свете фонарей асфальт блестел расплавленной смолой. Слепящие лучи автомобильных фар выметали проспект. Ухо-бора скопились пролетки, толпился народ — пришли послушать вечерню. Бэрбуц презрительно усмехнулся и прошел мимо, громко стуча каблуками по тротуару. Вообще-то ему не нравилось ходить пешком. Ему казалось, что он теряется в серой толпе неизвестных людей, что безликая масса поглощает его, подавляет его индивидуальность. Но сейчас он об этом не думал: у него страшно болела голова. Он возвращался с заседания бюро, на котором обсуждался вопрос о станках, поднятый Хорватом, где все дымили без зазрения совести. Ему захотелось зайти в кино. В «Савое» шла «Радуга», говорили, что фильм стоит посмотреть. Во время одного из сеансов два шофера — царанисты — повредили звуковую аппаратуру. Однако сейчас было некогда. Он посмотрел на часы и увидел, что уже опаздывает. Ему хотелось застать Албу дома. Он быстро перешел улицу, посторонился, пропуская непрестанно гудевшую машину.

Албу жил на улице Когэлничану. Квартира, очень современная, находилась на третьем этаже построенного перед самой войной дома. Бэрбуцу нравились утопающие в мягком свете лестницы с никелированными и эбонитовыми перилами. Он дал три коротких звонка — так звонили к Албу его близкие знакомые — и стал терпеливо ждать, пока ему откроют.

— А, это ты? — встретил его Албу, дружески улыбаясь. — Я уже час как пришел. А ты всегда опаздываешь.

Бэрбуц принял это за упрек и отвел взгляд.

Албу был в теплом коричневом халате с шелковыми отворотами цвета переспелой вишни, свежевыбрит и причесан, от него пахло лавандой. Бэрбуцу он показался похожим на альфонса, встречающего свою любовницу.

— Что ты делал? — спросил Бэрбуц.

— Работал.

Они вошли в почти круглую комнату с большими окнами, скрытыми плюшевыми занавесями. Горела только маленькая лампочка на письменном столе, заваленном папками. Албу зажег люстру, пригласил Бэрбуца сесть, а сам подошел к письменному столу, наспех написал несколько строк, потом провел языком по конверту и запечатал его.

— Ну, на сегодня я кончил.

На туалетном столике рядом с голубоватой хрустальной вазой, в которой стояли увядшие цветы, Бэрбуц увидел любительскую фотографию: Албу в парке, рядом с ним худенькая высокая девушка, волосы у нее рассыпались по плечам. Фотограф заснял их, когда они шли, и коротенькое платье девушки задралось выше колен. Ей, казалось, было не больше пятнадцати.

— Кто это?

Албу ухмыльнулся.

Бэрбуца удивил его смущенный вид.

— Одна девочка. Мне раздобыл ее Бузату.

Албу взял фотографию и запер в ящик письменного стола. Потом сел напротив Бэрбуца.

— У

меня есть французские сигары… те, которыми снабжали Иностранный легион. Ужасно крепкие. Я задержал тут одного на границе. У него был целый чемодан.

Бэрбуц зевнул. Под глазами у него темнели круги, лицо осунулось, щеки обвисли.

— Что с тобой? Ты неважно себя чувствуешь?.

— Эх, черт возьми, устал я. Болит голова, сердце, желудок, руки, ноги…

— Против такой сложной болезни я знаю только одно сильнодействующее средство. — Быстрым движением Албу вытащил бутылку и налил в бокалы густую маслянистую жидкость. — На, выпей.

Бэрбуц отпил и опустил глаза: он жалел, что пришел. Вообще ему не нравилось иметь дело с Албу. К тому же он не знал, как завязать разговор, с чего начать, а тот и не думал ему помочь.

— Что нового? — машинально спросил Бэрбуц.

— Ничего, — ответил Албу и, встав с кресла, повернулся к Бэрбуцу — Ах, да. Царанисты хотят завтра провести собрание. Все никак не успокоятся! Черт его знает, разве мало мы всыпали бандитам в «Савойе»?

Бэрбуц деланно засмеялся. Он выбрал, себе мягкую сигару из французских, раскурил ее, потом сказал, стараясь придать искренность своим словам:

— Не знаю, что со мной происходит. Устал я. Мне бы надо месяц или два отдохнуть, ни о чем не думать, отоспаться, забыть обо всем.

— Что было на сегодняшнем заседании?

— Обсуждали вопрос, поднятый Хорватом: о сборке станков. Уездный комитет одобрил предложение. Принял решение собирать станки. — Он причмокнул губами, как ребенок. — Не знаю, что надо этому человеку?! Вкладывает столько страсти во всякую ерунду. Точно школьник, играющий в политику. — Бэрбуц снисходительно улыбнулся. — А у самого даже намека нет на политическое образование. Однажды — не помню уже, о чем зашла речь, — он сказал мне: «Диалектика — это то, что всегда идет вперед». — Бэрбуц помолчал, потом добавил серьезно: —И с такими вот людьми приходится работать. Невежественные люди, которым досталась власть. И хуже всего то, что он был в подполье.

— Не он один был в подполье, — сказал Албу и выпустил через нос две струйки дыма.

Бэрбуц вздрогнул. «Намек?» — юн покосился на Албу. Даже сквозь облачко дыма можно было разглядеть на его лице ироническую улыбку. Бэрбуц разогнал дым рукой. Албу продолжал:

— Впрочем, есть вещи, которые забываются. Разумеется, в соответствующих условиях. — И он отрывисто засмеялся.

— С тех пор как ты работаешь в полиции, ты уже не человек, — пробормотал Бэрбуц.

— А что же я такое, по-твоему, черт возьми? — спросил Албу. — Как раз наоборот. Здесь я нашел свое призвание. Работаю как вол. Не так, как ты. Ты потому и устал, потому и болен, что ничего не делаешь. Сидишь целый день и дрожишь от страха.

— Ты знаешь, что не о том речь, — сказал Бэрбуц, нисколько не рассердившись. — Откуда возьмется желание работать? Люди не хотят видеть действительного положения вещей. Дела обстоят плохо, а мы обманываем себя. Бога ради, не будем пьянеть от холодной воды, от нашей собственной лжи. — Он устало развел руками: — Меня тошнит.

— Если человек начинает обо всем раздумывать — это плохо, — сказал вдруг Албу. — Видишь ли, у меня совсем другое дело: папки, люди, зуботычины. Думать некогда. Так время и проходит. А это главное.