Ставь против горя свою доброту…
Шрифт:
«Казанский университет», ноябрь 1996 г.
МЫ ЖИВЫ ПОКУДА ПОЕМ…, Н. Тиунов.
30 лет назад. .
Я слушаю. Нас много. 800, 900, больше 1000? Мы сидим, стоим в проходах между рядами, гнездимся на подоконниках. Уже третий час мы здесь, Но никто не уходит. Нам жарко, и кто-то открывает высокие окна. Ветер врывается в зал. Октябрьский вечер 1966 года.
Это наш актовый зал. И за окнами его ещё нет второго
Потому что все здесь. Кажется, сто даже лекций в тот день не было во всём Университете. Жили только одним: «Вечер песни». Первый во всей Казани. Что там КАИ, КХТИ? Мы были первыми. В неброских костюмах, в битловках и свитерах. Белых и защитных рубашках под ними. Брюки прямые или чуть клёш (непременно с офицерским ремнем — мода!) и наши девушки с волнами начесов на легкомысленных головах, а у кого и короткая стрижка, немного макияжа (слова такого еще нет), в узких юбках и всевозможных кофточках. У кого-то пластмассовые бусы и клипсы, а кто и просто так, без украшений. Вот они, с нами. Любимые!
Джинсов еще нет. А у кого и были, тот не пришел бы в них в актовый зал.
Студенты 1966 года. Нас объединяет многое: Александр Грин и Ремарк, Бёлль и Хемингуэй. Стихи Когана (не забыл «Бригантину»?) и Кульчицкого. Каждый номер «Юности» с Аксёновым, Битовым, Анчаровым, Гладилиным и Вознесенским. «Пепел и алмаз» А. Вайды, «Как быть любимой» Хаса. «Один день» Солженицына и материалы ХХП съезда с первой правдой о Сталине.
И наконец, песни. Мы почти ничего не знаем об авторах — Высоцком, Визборе, Кукине. Но это неважно. Мы пропитаны их мелодикой, ритмом, смыслом. Они как первый утренний глоток. Их нотно-рифмованный код доступен нам, кажется, с детства.
Вряд ли они, как потом скажут, противостояли официальной эстраде. Ведь мы пели и «Голубые города», «Если радость на всех одна». А наши девушки — «На тебе сошелся клином белый свет», и «Там, где сосны». Были дороги нам и Бернес, и Шульженко, и Майя Кристалинская. .
Мы в актовом зале. С песней о нём выходят второкурсники истфилфака Нина Нечаева и Лёня Попов:
Старый актовый зал наш
В электрическом свете,
Где сегодня обычный
Наш студенческий бал,
Тихо кружатся пары
На блестящем паркете,
И студенты танцуют,
И студенты танцуют
Любимый вальс.
Я слушаю. На сцене Боря Львович. Он учится на физфаке, но, как потом признается, не может починить выключателя. Именно он создал наш песенный клуб. Это про него потом будут петь:
Он стал душой любого общества,
Хотя фамильи не имел,
Зато имел он аж 2 отчества
И пел со сцены, что хотел.
Это он создаст позже театр «Зримая песня». Это он будет прямо по телефону
Весь вечер он будет на сцене. Отдыха не узнает его гитара (добрая, кстати, самая, за 9 р. 60 коп.) Он будет петь и соло, и а капелла. Объявлять выступление своих друзей и гостей. Своими приколами (как сейчас говорят) или Богом данными задирать зрителей и слушателей, зримых или незримых.
А потом над микрофоном встанет друг Бориса, тоже физик, Валя Жихарев. Светловолосый, нежнейшей лирик, он выйдет с «Атлантами» Городницкого. И голос его захолодит душу, если у тебя жива память о петербургском небе:
Держать его махину
Не мед со стороны.
Напряжены их спины,
Колени сведены…
Но жить еще надежде
До той поры, пока
Атланты небо держат
На каменных руках. .
Элегантно сдержанный Толя Макин появляется перед нами в неизменных затемненных очках. Таких нет ни у кого в зале. Но они были у главного героя всех фильмов Анджея Вайды Збигнева Цыбульского. И это делает Толю неотразимым в глазах очень красивых девушек (в очках и без) некоторых казанских ВУЗов. И песня Визбора «Вставайте, граф!» неотделима от имиджа (и этого слова еще нет) вдруг посуровевшего Толи:
И граф встает. Ладонью бьет будильник.
Берет гантели. Смотрит на дома.
И безнадежно лезет в холодильник,
А там зима, пустынная зима.
Он выйдет в город,
Вспомнит вечер давешний,
Где был, что пел, где доставал питье.
У перекрестка встретит он товарищей,
У остановки подождет ее. .
Саша Филиппов впервые выходит к микрофону. Немного сутулясь и отведя голову вправо, будто для ее руки, он приглушенно выговорит в зал не свое одиночество:
Не гляди назад, не гляди.
Только имена переставь,
Спят твои глаза, спят дожди,
Ты не для меня оставь.
Перевесь подальше ключи.
Адрес поменяй, поменяй,
А теперь подольше молчи -
Это для меня. .
Господи, это Клячкин, это гимнастерка, это сухие волосы на ветру, это вагон. И колонка с ледяной водой. Помнишь?
Но вдруг Сашина гитара взрывается неумолчно колокольно-верстовым ритмом… Имя автора стихов ничего никому не говорит, какой-то Иосиф Бродский. Но песня!
Что, мир останется прежним?
Да, останется прежним,
И ослепительно снежным,
И сомнительно нежным.
А значит, не будет толку
От веры в себя да в Бога,
А значит, останутся только
Иллюзия и дорога.
Самый старший из выступающих, наверное, Эдуард Скворцов. Такого чёртова колдовства, с каким он владеет гитарой, на этой сцене еще не было. Диво продлилось, когда в переливы струн упал его голос и понесся, кружа по всему залу:
Несовершенны меры лиха и добра,