Ставленник
Шрифт:
— Я… я ректору на вас пожалуюсь!
— Вот и спасибо… Да ну его к черту!
— Ей-богу, пожалуюсь.
— Вот что, господин Попов: вы будете служить в уездном городе, и вас будут теснить благочинные, если у вас не будет денег. А мы будем учиться и в попы не поступим. Нас хоть сейчас гони, нам все равно. В другое место пойдем учиться.
Егор Иваныч на это ничего не отвечал и всю дорогу отмалчивался. Пойдут Корольковы в кабак с крестьянином, Егор Иваныч думает: погибшие люди. Заговорят с крестьянами так, что крестьяне рады их слушать, хохочут и соглашаются и еще просят рассказать, — Егор Иваныч
С Корольковыми Егор Иваныч расстался в деревне Ершовке, которая от Ивановского села находится в десяти верстах. А так как ершовцы прихожане Ивановской церкви, то Егора Иваныча довез до села ершовский крестьянин Макар даром.
Егора Иваныча по въезде в село одно только радовало: увидеться с отцом, и с ним же ехать в Столешинск. Иные радости бывали прежде, когда он приезжал домой еще уездником. Теперь он возмужал, окреп, сделался чем-то выше крестьян и даже своего отца. Ему не время было вглядываться в сельскую обстановку, да и не для чего, потому что село как в прошлом году стояло, так и теперь оно в таком же виде. У церкви в прошлом году еще на одном окне вверху стекло было разбито, так и теперь это стекло разбитым остается. Все дома такие же, черные, с высокими крышами да кое-где с палисадниками перед окнами; этот дом Марка, тот Пантелея, этот старосты, а тот станового. Люди тоже не изменились. Ходят себе в рубахах да в штанах, ребятишки играют, скачут; все говорят чисто по-деревенски; скот по-старому свободно разгуливает по улицам… Все одно и то же, только вон налево две крестьянские избы сгорели.
Егор Иваныч думал, что его встретят как дорогого гостя. В воротах его встретила корова буренка. Во дворе чисто. Но на крылечке настоящая деревенщина. Егор Иваныч вошел в кухню, никого нет. Один только кот забился на шесток и оплетает поросенка, оставленного без призора в латке. Егор Иваныч стащил кота за ухо. В комнате тоже никого нет, в отцовском чулане тоже.
— Вот она, деревня-то! Оставь-ко так дом у нас, в губернском, без заперта!.. Впрочем, и взять-то у них нечего, — проговорил про себя Егор Иваныч.
Зная, что он здесь хозяин, так как дом отцовский, Егор Иваныч втащил в отцовскую комнатку сундучок, в котором заключались книги и одежда, тулуп, войлок, одеяло и подушку. Умывшись и закусивши поросенком, он улегся спать. Но через четверть часа услыхал голос сестры Анны.
— Чтой-то, девка, за напасть! Гли, поросенок-то… Кто же это слопал?
— Да брат, поди, — отозвался женский голос.
— Ах, мои матушки, и не догадаюсь! Где же он, голубчик? — И Анна вбежала в отцовскую комнатку. Брат и сестра поцеловались. Сестра долго любовалась на брата и выспрашивала разные губернские новости.
— А где же отец?
— По грибы, Егорушко, ушел. Чай, поди, сичас придет. А ты поешь, голубчик.
— Ты, сестра, извини,
— Ой! ой! побойся ты бога, брат.
— Отчего ты мне дозволяешь есть, а других ругаешь? готова глаза выцарапать.
— Ну, ну, учен больно!.. Ты мне брат, а те чужие, каждый волен свое съесть, а на чужой каравай рот не разевай. Поешь, право.
— Молочка разве.
— Изволь. Я те малинки еще принесу… Какой нынче урожай этой малины, беда! Вот Пашка у меня вчера обтрескался малины-то, все брюхо вспучило; к знахарке ходила… Теперь прошло, с отцом побежал в лес.
Сестра принесла кринку молока и бурак малины. Егор Иваныч налил молока в чашку, накрошил булки, наклал малины и стал есть.
— Где же Петр Матвеич?
— А будь он проклят! и не говори…
— Что?
— Да просто житья от фармазона нет.
— Что же он, по-старому?
— Ох, Егорушко, и не говори! Насобирали мы ноне в праздник мучки пудов с двадцать, продали десять пудов, а остальную в сусек положили, да денег пять рублей насобирали; он, будь он проклят, все пропил да девке Марье ссовал… Ах, убей ты его, царица небесная!
— Зачем желать зла, сестра! Бог знает, что с ним сделать.
— Так оно… И смерти-то на него, анафемского, нет никакой… Хоть бы с вина сгорел, окаянная сила!..
— Опять-таки я тебе скажу, сестра, смерти желать никому не следует, потому что так господь велит, да и твой рассудок так говорит, что без мужа тебе плохо будет. Ведь у тебя трое детей?
— Ой, и не говори!.. Уж такой злосчастной, верно, на роду бог написал быть.
— Жалко, сестричка, мне тебя!..
— Ни одного дня такого нет… Совсем каторжная жизнь… — Сестра заплакала.
— Не тужи, сестра. Бог поможет. Надейся на него: все будет легче; стерпится, слюбится, говорит пословица.
— Так оно. Да все тяжело: на бога надейся, а сам не плошай. Вон попрекает меня новым дьяконом: ты, говорит, с ним дела имеешь… А у тово дьякона, голубчика, жена злющая-презлющая, так и бьет ево…
— Может быть, ты с ним дружбу ведешь?
— Эх, Егорушко, с кем же мне и вести дружбу, как не с хорошим человеком? Что я стану с своим-то мужем делать, коли он жалости никакой ко мне не имеет!
— Какая же твоя дружба с дьяконом? то есть, что ты с ним делаешь?
— И не говори! Славный человек!.. Дай бог ему доброго здоровья. — Сестра перекрестилась.
— Поди, целуешься?
Сестра захохотала и убежала в кухню, вероятно от стыда или от чего-нибудь другого.
К Егору Иванычу пришел Саша, мальчик пяти лет; бойкий мальчик.
— А, Саша! здравствуй!
Саша, как маленький мальчик-ребенок, видавший дядю через два года и через год, — считал дядю за чужого; а известно, что дети не скоро льнут к чужим, несмотря даже на особенные ласки и выражение лица. Егор
Иваныч не очень долюбливал детей и потому, сказав несколько слов мальчику, стал смотреть в окно. Пришла сестра с двухгодовой девочкой.
— А вот и Степка! поганая девчонка!.. — представила сестра брату свою дочь.
— Какая ты грубая, сестра! Разве можно так говорить при детях!
— Бить их, падин, надо!
— Сестра! Неужели у тебя нет жалости к своим детям?
— И не говори, братчик! Ты не знаешь, сколько я терпела через них, пострелят.