Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– Соберись-ка! Нам скоро уже…
Мардоний быстрым движением развернулся к нему и с неудовольствием посмотрел на евнуха.
– Все решат без нас, - сказал он, кивая на костерок, у которого все еще бурно совещались старшие. – И нам с тобой все равно нельзя будет высунуться; а если станет можно, значит, опасность миновала!
А потом сын Валента вдруг опять растянулся в траве, лицом вниз, и всхлипнул.
– Мне страшно, брат Никита! До сих пор почти не боялся; а сейчас сил моих нет, как страшно!
Микитка погладил длинные смоляные волосы.
– Терпи… крепись.
Евнух помолчал – и прибавил, когда юный македонец поднял голову:
– Ты подумай, каково мне! Мне ведь еще мою мать выручать, и всю семью с малыми детьми!
Тут Мардоний тоже сел. Он словно бы забыл свой страх, когда Микитка упомянул о матери.
– А ты уверен, что наши…
Московит вскочил на ноги, сжав кулаки.
– Уверен!
– отрезал Микитка, не позволив другу даже додумать такую подлую мысль. – Госпожа Феодора не даст… а значит, и Феофано! И твой брат, - прибавил он.
Мардоний усмехнулся.
– Ну да, Фарид… бедный Дарий, - прошептал он, зябко обхватив себя руками. – Теперь уже не знаю, он ли мне писал.
Сын Валента поник головой.
– Ты забыл, что мне нужно сестру выручать, - а это потрудней, чем твою мать! Дарий обещал ее вывести к нам; но я как подумаю, что…
Микитка вскинул русую голову и махнул рукой, обрывая его.
– Ты сам сказал, - сурово заметил он, - что тебе соваться не позволят. И правильно, что не позволят. Так что сейчас твое дело – делу не мешать! Ты понял?
– Понял, - вздохнул Мардоний.
Он через силу улыбнулся и встал на ноги. Потом побрел к костру; на ходу юноша расправил плечи и потрогал рукоять легкого меча. Микитка улыбнулся и последовал за приятелем.
Когда они подошли, Марк взглянул на юношей и подвинулся, давая место обоим. Они сели в круг – и настороженно оглядели озабоченные лица старших. Разговор с их появлением примолк. Все решилось – или они помешали?
– Вот, поешьте, - с другой стороны к друзьям склонилась Феофано, подавая обоим жареное мясо на прутьях. – Ешьте медленно: чтобы надолго хватило!
Они почти благоговейно взяли свой ужин.
– Вы опоздали, - сказала царица, когда юноши, поблагодарив, стали жевать.
Мардоний, проглотив кусок, взглянул на нее удивленно и пристыженно.
– Но мы видели, что вы еще совещаетесь, василисса!
Микитка толкнул его в бок; он видел, что Феофано, как и все старшие, очень волнуется, и оттого сердится.
– Прости, госпожа, - сказал он.
Феофано улыбнулась алым ртом – она была в турецком мужском платье, и ее упрямый подбородок и гордую шею окутывал темный платок, знак подчинения восточной жены; но в свете костра гречанка казалась воплотившимся духом из невозвратимого прошлого, богиней подземного царства. А может, подумал Микитка, прошлое и настоящее смыкаются, когда день смыкается с ночью, и просыпаются ночные духи… Как верили предки…
Ему казалось, что древние славянские и греческие духи, взявшись за руки, завели невидимый хоровод вокруг их костра.
– Доедайте… делайте свои дела, - еще раз улыбнулась лакедемонянка, - и залезайте назад в повозку. А потом сидите и не
Она нахмурилась.
– Мы скоро тронемся; а в темноте друг друга растеряем!
– Слушаю, госпожа, - сказал теперь Мардоний.
Он еще раз подумал – как безрассудно было разводить костер в такой близости от неприятеля, даже несмотря на то, что вокруг было как будто бы пусто. К удивлению Мардония, огня пожелали все; и даже Фома Нотарас не протестовал, хотя, конечно, боялся, как всегда! Это был священный обычай, древний, как звезды.
Может быть, самые отважные греки Византии в последний раз собрались у костра и увидели друг друга свободными…
Феофано протянула им баклагу с вином; оба выпили – Микитка после Мардония; а потом быстрым движением сплеснул остаток в костер, стараясь, чтобы этого никто не заметил.
Огонь ярко вспыхнул, озарив усмешку царицы.
– Боги приняли твою жертву, юноша, - сказала она громко. – А теперь иди, забирайся в повозку.
Микитка встал и быстро зашагал к повозке, как часто с этой женщиной, не зная, насмешничает Феофано или говорит серьезно. Мардоний нагнал его через несколько мгновений. Они залезли в экипаж и сели друг напротив друга: Микитка как раз против окна, закрытого занавесью. Фонарь, подвешенный к потолку, так и не зажигали.
Московит поколебался, потом наполовину отдернул занавеску и приник к окошку. Мардоний хотел что-то сказать; но промолчал, только придвинулся в товарищу ближе.
Феодора огладила на себе зернисто блестящий жемчугом боевой пояс, подаренный Дионисием Аммонием, - а потом повернулась перед глазами своей госпожи и Марка; оба смотрели на нее с восхищением. Правда, пояс амазонки был надет поверх шаровар и турецкой рубашки, - но ведь еще иранские, скифские и сирийские воительницы: современницы, а может, и соплеменницы первой владелицы этого пояса, - прикрывали себе руки и ноги и носили штаны! Феодора словно бы ощутила, как от этих восточных племен к ним, русам, протянулась какая-то нить, невидимая для эллинов.
– Я чувствую, что этот пояс защитит меня.
Феофано серьезно кивнула.
– Дионисий умеет делать подарки.
“И Дарий”, - подумала Феодора, ощущавшая под рубашкой золотую звезду с искривленными лучами.
Феофано подошла и обняла ее за плечи; они вместе направились к своему экипажу. Как бы превосходно ни были вооружены женщины их отряда, им, как и детям, нельзя будет показаться наружу, пока все не кончится…
Они сели друг напротив друга – Феодора рядом с сыном, как сидела всю дорогу; вдруг, поддавшись порыву, она стиснула руку Варда.
Ощутила, словно впервые, как мальчик тяжело, испуганно дышит; и прижала его к себе.
– Уже недолго, сын, - прошептала московитка. – Вот увидишь: скоро все кончится!
– Я знаю, - глухо ответил умница Вард: конечно, этот малыш еще меньше ее мог знать, чем все кончится, но чувствовал, как нужно держаться и что говорить в такую минуту.
Анастасия, которую мать забыла, как нередко бывало, молча сжалась в сторонке – и только следила за Феодорой и Вардом испуганными и ревнивыми глазами.