Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Феофано покраснела.
– Получается, что мой брат опять окажется в долгу перед комесом… мы все! Конечно, большую часть долга я смогу ему вернуть, и даже в скором времени; но Фома ведь не сможет расплатиться за себя и не простит такого одолжения.
Феофано усмехнулась.
– Фома уже задолжал здесь… и лучше бы ему сжечь мосты и уехать, пока с него не спросили!
Дионисий поцеловал ее в склоненное черное темя.
– Я хоть и не плавал в Европу сам, но со слов моих знакомых путешественников
Старший Аммоний улыбнулся.
– В конце концов деньги и заклады остаются тем, чем должны быть, - грудой бесполезного металла или просто обещаниями, которые часто никогда не выполняются. Деньги сейчас обесцениваются… все обесценивается, василисса! Главное – то, как люди живут каждый день. И рассчитаться можно не только золотом… особенно благородным людям! Это крестьяне живут только тем, что дает им их земля, - благородные люди и получают, и дают намного больше!
Феофано хмыкнула.
– Тебе бы при европейском дворе служить и пополнять казну короля!
– Нет, - улыбаясь, возразил Дионисий. – Я для этого слишком честен. И я возвращаю мои долги.
Они посмеялись.
Потом Феофано перестала улыбаться и сказала:
– Что-то брату сегодня неможется… пойду проведаю его.
Дионисий кивнул.
Когда Феофано скрылась, он схватил со стола кувшин и налил себе полный кубок вина. Несколько мгновений сминал в пальцах мягкое серебро – потом выпил вино залпом.
Фома Нотарас был у себя в кабинете, где, вместо того, чтобы писать, рисовал на чистом листе кораблики, похожие на детские рисунки. Он был бледен, лоб перехватывала сильно пахнущая повязка.
Феофано вошла к брату; он услышал – а может, и не услышал – но не повернулся. Положив Фоме руки на плечи, Феофано склонилась к нему через плечо и поцеловала.
Патрикий без улыбки взглянул на нее – потом кивнул ей на соседнее кресло.
Феофано села – несколько мгновений настороженно смотрела на хозяина, потом подтянула под себя одну ногу и сцепила руки на коленях.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– Сносно… только голова болит, - ответил Фома. Он коснулся виска и вздрогнул, поморщившись.
Потом встал и покачнулся: голова закружилась.
– У меня, наверное, будет морская болезнь, - пробормотал он. Снова сел.
Феофано кивнула.
– Ничего, это не смертельно, - сказала она. – И быстро проходит.
Улыбнулась.
– Ты всегда был мужественнее, чем казался многим… и я всегда гордилась тобой: пожалуй, это особый род мужества - превозмогать
– Если бы только еще все это понимали! Тот, кто храбр, часто храбр просто от недомыслия, - усмехнулся брат. – А бояться и проявлять отвагу… вот это настоящий подвиг.
Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся.
– Спасибо, милая сестра.
В кабинете словно потеплело. Но, несмотря на это, Фома опять встал и, перейдя комнату, кочергой пошевелил поленья, которые горели в полукруглой нише, проделанной в стене, - сладковатый запах яблоневых дров и веток тимьяна наполнил комнату. Феофано пристально и задумчиво следила за ним взглядом, покачивая ногой.
– Брат, - сказала она. Патрикий вздрогнул и обернулся, поправив теплый голубой халат, который сполз с плеч.
– Мне кажется, эту рыжую горничную Феодоры – Аспазию – нужно отдать Дионисию, вместе с мужем, разумеется… Теренций все еще отличный солдат; а Дионисию никогда не хватало охранителей. Пусть его жена прислуживает младшим девочкам Аммониев. И ее ребенок…
Фома словно бы пропустил мимо ушей все, что не касалось самого старшего Аммония.
– Дионисий остается? – спросил он.
Феофано кивнула; у нее снова защемило сердце, и на глазах выступили слезы. Она позволила им пролиться.
Брат любил, когда она проявляла слабость.
Патрикий быстро пересек кабинет и обнял Феофано.
– Бедная моя царица, - пробормотал Фома. – Могу вообразить, как это для тебя тяжело!
“Нет, - мрачно подумала Феофано. – Не можешь. Сейчас все обесценивается… кроме таких людей”.
Патрикий поцеловал ее, и при этом опять поморщился, как будто каждое движение отдавалось болью ему в голову.
“Всего неделю назад лежал с простудой, - мрачно подумала Феофано. – Никто больше не заболел, даже крошка Александр!”
Она догадывалась о причине, расстроившей здоровье брата, – кроме той, что Фома никогда не отличался крепостью; но причина эта была неустранима. Даже несмотря на то, что комес давно оставил дом Нотарасов. Ему многое требовалось подготовить для бегства – сейчас им опасно было разделяться; но не менее опасно могло оказаться оставаться вместе.
Феофано встала из кресла и ласково улыбнулась патрикию.
– Я пойду. Тебе прислать что-нибудь?
Фома качнул головой; и его снова передернуло от боли… и страха. Ничего удивительного – чтобы побороть страх, в таком отчаянном положении, как их, вернейшим средством были товарищи и любовь. Кому, как не лакедемонянке, это понимать. А Фома был один… он так старался побороть свое одиночество, что даже побратался с русским евнухом и рабом! Но и это не помогло!
“Опасность тоже помогает побороть одиночество… враг – это любовник наоборот, - подумала Феофано. – Опасность… и занятость”.