Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Посмотрев на мастера, она увидела, что Беллини делает ей знак приблизиться: московитка не обнаружила никаких приготовлений к работе… но ведь они еще не дали венецианцу ответа.
– Вы согласны, синьора? – спросил живописец.
– Согласны, - ответила Феодора. Она подошла к нему и села в деревянное кресло – а Беллини опустился напротив нее на низкий табурет: не было сомнений, что он рассчитывает на разговор.
Беллини, как и давным-давно в Константинополе, был одет с головы до ног в черное; и сама комната была задрапирована темной тканью и освещена толстыми свечами, что придавало
Феодора перекрестилась по-гречески; вздрогнув, осознала, что молчит уже слишком долго.
Московитка взглянула на старого итальянца – и увидела, что он наблюдает за каждым ее жестом, с жадностью портретиста, равнодушного к настоящей жизни своей модели. Но когда их глаза встретились, Беллини улыбнулся, отчего все его морщины стали резче.
– Спрашивайте, - без обиняков сказал он. – Вам, конечно, не терпится!
– Это все Фома? Зачем? – быстро произнесла Феодора. Она бросила невольный взгляд на дверь, точно боясь, что их слова могут донестись до мужа.
– Не беспокойтесь, ничего не слышно, - Альвизе Беллини улыбнулся шире, отчего его желтое желчное лицо стало совсем неприятным. – Да, вы правы, синьора… я здесь по просьбе вашего прежнего хозяина.
Феодора сжала подлокотники.
– Фома Нотарас был моим мужем!
Неожиданная ярость всколыхнулась в ней как пламя, когда она услышала из уст итальянца напоминание о своем рабском положении.
– Но не тогда, - заметил Беллини: он остался спокоен. – Впрочем, я не собирался ворошить прошлое.
Он слегка поклонился сидящей гостье.
– Я здесь затем, чтобы поговорить с вами о будущем, которым… ваш первый муж очень озабочен.
Феодора сжала на коленях руки.
– Вы видите какую-то опасность?..
– Пока еще нет: но очень скоро опасность может обнаружиться, - ответил живописец. – Видите ли, синьора, враги всегда сообразуют свои планы с вашими… и удар совсем не обязательно готовят именно вам.
Феодора вскинула голову.
– А кому?..
Она вдруг вспомнила Мардония с мечом на поясе: оружием, которое было столь же нелепо и неуместно среди молодых римлян, сколь и грозно.
Итальянец коснулся ее локтя своими сухими пальцами.
– Не будем забегать вперед… но вы можете считать меня вашим другом.
Феодора поняла, как много это значит: слова о дружбе из уст итальянского живописца, жреца искусства, которого ласкают все знатные господа. Беллини, несомненно, поднялся еще выше с тех пор, как они расстались в Константинополе. Стать мастером в Риме, ни много, ни мало!
Вдруг московитка вспомнила, что Феофано, тогда еще Метаксия, увела русскую рабыню из дома Беллини, заподозрив попытку выкрасть их обеих: может быть, лакедемонянка опасалась живописца совсем не напрасно… Феодора закусила губу и несколько мгновений не решалась говорить дальше.
А потом спросила:
– Почему вы это делаете,
Черные глаза Беллини блеснули, точно она его оскорбила. Голос же, когда итальянец вновь заговорил, был невыразительным, будто Беллини не желал выдать охвативших его чувств.
– Я уже получил… очень много. Я достаточно богат и свободен, чтобы думать не о презренных материях, а о том, что выше стяжательства! Вы думаете, я могу забыть милость и мужество последних Палеологов, давших мне возможность любоваться своими сокровищами, писать своих героев… и укрывавших меня в своем дворце от своих же обезумевших подданных? Вы думаете, я могу забыть гибель Города, который был равен Риму, и никогда уже не возродится?
– А вы видели гибель Царьграда? – спросила Феодора.
– Да, - к изумлению московитки, ответил Беллини. – Я пережил осаду Константинополя в его стенах.
Она думала, что Альвизе Беллини бежал задолго до начала осады; и была изумлена его храбростью. А может, это было просто… безрассудство художника, неспособного, несмотря на самоотречение, правильно оценить внешнюю опасность.
– Я мог бы изобразить падение Города… нет, не мог бы, - прошептал итальянец, покачав головой в черном берете. – Даже я не мог бы.
Феодора не знала, пишут ли портретисты… батальные сцены. Но признала про себя, что изобразить крушение Константинополя во всей его трагичности не удалось бы никакому отдельному мастеру – ни кисти, ни слова. Это крушение совершилось в тысячах тысяч душ – и в каждой по-своему…
Они некоторое время молчали, словно в общей скорби.
Потом Феодора глухо спросила:
– Так вы приступите к работе сегодня?
– Да, если вы готовы, - Беллини кивнул.
Феодора бросила взгляд на дверь. Они с Леонардом пришли в мастерскую вдвоем – чтобы не смутить и не рассердить подозрениями мастера; хотя их свита ждала на улице.
– Только, прошу вас, предупредите моего мужа… он уже беспокоится, - сказала московитка.
Беллини опять кивнул; он поднялся с табурета и, отойдя в угол, сказал несколько слов подмастерью или слуге.
Вернувшись к Феодоре, мастер обратился к ней с улыбкой:
– Теперь прошу вас сесть прямее… голову немного повернуть, руки расположить вот так…
Феодора отрешенно следовала указаниям итальянца; она думала про себя, что они даже не обсудили, в каком наряде, в какой обстановке и при каком освещении писать ее. А уж о размере платы и речи не зашло. Не зря итальянские мастера слывут тиранами дворянства!
Выйдя от Беллини, Феодора едва держалась на ногах от усталости: хотя никогда не пренебрегала телесными упражнениями, как и духовными. Леонарда она заметила не сразу – критянин сидел в углу на стуле; но когда поднялся с места, со своей статью и в своем алом королевском платье, сразу затмил для нее все.
Леонард быстро подошел к жене и взял ее за руки.
– Вы так долго работали?
Феодора посмотрела ему в глаза – и кивнула.
– Понятно.
Леонард опять гневался: он ничего не мог с собой поделать. Да и кто бы на его месте повел себя благороднее – благороднее этого самого возвышенного из людей?